Рассуждение третье, касающееся эксперимента психологического, участниками которого все мы вольно или невольно являемся

   Однажды вечером - это было еще на "Pa-1" - я сидел, глядел на луну и курил. Тур спросил: "Хочешь поговорить с Луной?" Я усмехнулся. "Нет, серьезно, мы сможем это сделать, когда экипаж "Аполлона" там высадится". И он рассказал, что радиовещание США на днях предложило устроить этот рекламный сеанс, нечто вроде сенсации века: допотопная лодка и современный космический корабль на одной веревочке.

   Сеанс не состоялся, но веревочка и вправду одна.

   Есть у "Ра" с космолетом общее: там и здесь - безбрежное пространство, и крошечный островок посреди него, и люди, которым надлежит на островке длительное время плечом к плечу жить и работать.

   Выражение "плечом к плечу" в этих обстоятельствах имеет заведомо буквальный смысл. И звучит оно порой не так мажорно, как хотелось бы.

   Представим себе лучший, какой только можно выдумать, вариант: в межпланетное путешествие отправляется экипаж, состоящий сплошь из великолепных, идеальных парней, - есть ли гарантия, что им не станет в полете трудно друг с другом?

   Нет такой гарантии.

   Человек - не серийный робот. В самом прекрасном характере имеются зазубринки, которые очаровательны именно своей неповторимостью. В обычных условиях им можно только радоваться, но вот условия стали крайними, как принято говорить, экстремальными - трудно, опасно, тесно, тоскливо,- и зазубринки принимаются цепляться одна за другую, и механизм общения начинает заедать.

   Здесь важна еще - продолжая аналогию - степень прижимного усилия. Отшлифованные диски превосходно скользят друг по другу, пока их не сдавишь сильней допустимого, - это наблюдал всякий, кто, например, лазил с отверткой в магнитофон. Человеческие отношения, пусть и предельно близкие, всегда предполагают дистанцию: она может быть микроскопически малой, как между льдом и коньком или даже как между бритвенными лезвиями, плашмя сложенными в стопку, то есть будто бы и не ощущаемой, - но нам лишь кажется, что ее нет. И вдруг она вправду исчезает, наступает сверхсжатое состояние, - в кабине не уединишься, не спрячешься, ты весь на виду, постоянно на людях, в контакте с ними, хочешь того или не хочешь.

   А если к тому же у тебя обыкновенный, отнюдь не идеальный характер, да и у твоих товарищей тоже?..

   В зарубежных фантастических романах модно описывать будни разобщенных, озлобившихся астролетчиков, в вынужденном содружестве - или "совражестве"? - мчащихся к далекой звезде. Вряд ли стоит попадать в плен столь мрачных прогнозов. Но тем не менее проблема психологической совместимости существует.

   На практике люди знакомы с ней издавна. Она вставала в грозной своей прямоте перед поморами, зимовавшими на Груманте, перед моряками "Святого Фоки", перед исследователями Арктики и Антарктики. С ней сталкивались - и сталкиваются - работники высокогорных метеостанций, геологи, экипажи подводных лодок - все те, кто обязан исполнять свой долг в отрыве от остального мира.

   А предметом научного изучения совместимость стала всего с десяток лет назад. И понятен энтузиазм моих друзей-психологов, провожавших меня на "Ра-1": семь человек, папирусное судно и океан - вот это эксперимент, не было еще такого!

   Словно по заказу тех же психологов, обстоятельства позаботились о том, чтобы эксперимент усложнился дополнительно. Не просто семеро, а семеро, оказавшихся вместе с л у ч а й н о, - сейчас попробую это объяснить.

   В Республике Чад строится пробная папирусная лодка. Мастерят ее два брата, африканцы племени будума. Омар и Муса. Братья не знают ни одного из европейских языков, и потому общаться с ними Хейердалу затруднительно; а тут же вьется их соплеменник, безработный плотник, он говорит по-французски, и, когда мастерам настает пора ехать в Египет, Хейердал приглашает не двоих, а троих. Ни о каком плавании для плотника речи нет, плыть с нами должен Омар, "прораб", но вскоре выясняется, что Омар болен, и веселый смышленый переводчик занимает его место. Так в экипаже "Ра-1" появляется Абдулла Джибрин.

   Строительство "Ра" продолжается; среди многих добровольцев-помощников на стапеле трудится египтянин Жорж Сориал, приятель приятеля Тура, Бруно Вайлати. "Приятель приятеля" - да, точнее степень их знакомства с Туром не определишь. Знакомы они без году неделю. Жорж мечется на "джипе" по Каиру, достает канаты, организует закупку хлеба, следит за изготовлением паруса. Он разрывается между министерством туризма, поставщиками, институтами, строительной площадкой и делает все это совершенно бескорыстно, для него подготовка "Ра" в дорогу - уже приключение, захватывающее, из тех, какие ему по душе. И вот настает вечер после особенно хлопотного дня, а назавтра ожидается день не менее сложный, и вдруг Тур говорит Сериалу:

   - Шел бы ты отдохнуть. Я не хочу, чтобы участник экспедиции переутомлялся.

   Жорж изумленно разевает рот - и подписывает контракт.

   С Сантьяго - еще неожиданней. Тур немного знал его и раньше, однако членом экипажа "Ра" Сантьяго не являлся до той минуты, пока в его квартире не раздался телефонный звонок: "Послезавтра жду в Касабланке". Оказалось, что Сантьяго, сам того не зная, был дублером Рамона Браво, подводника, фотографа и кинооператора, и надо же такому случиться: Рамон чуть не накануне отплытия лег на тяжелую операцию.

   Уже упомянутый Бруно Вайлати тоже должен был плыть с нами; Вайлати, кинопродюсер, оператор и ныряльщик, был одним из первых, с кем Тур договорился об участии в экспедиции. Но Вайлати не отпускали дела, и тогда он порекомендовал вместо себя известного журналиста и еще более известного альпиниста Карло Маури. Так что и Карло пришел "по замене".

   Вплоть до последних дней Тур, можно сказать, не знал, кто с ним поплывет. Ситуация, казалось бы, немыслимая в практике подготовки подобных предприятий!

   Но Тур нисколько этим не смущался. И не скрывал, что такой разгул случайностей как нельзя более совпадает с его планами.

   Он ведь поставил себе задачей исходить не из лабораторных, а из житейских обстоятельств. И сознательно не желал ничего искусственно организовывать и предвосхищать.

   В обыкновенной, будничной жизни человек не сидит под стеклянным колпаком, не выбирает себе соседей и сослуживцев, а Хейердал стремился доказать, что именно обыкновенные, отнюдь не особенные люди могут и должны в самых сложных условиях действовать сплоченно и дружно.

   Он пошел еще дальше. Решил собрать на борту "Ра" представителей различных рас, приверженцев различных, очень несходных мировоззрений и продемонстрировать таким образом, что люди, живущие на одном земном шаре, если они зададутся общей, одинаково важной для всех целью, вполне могут конструктивно договориться по любому вопросу.

   Наши первые дни в Каире, и особенно в Сафи, сложились так, что каждым часом, каждой секундой своей, казалось, убедительно подтверждали Турову правоту.

   Все семеро освоились моментально: потаскали связки папируса, посвязывали канаты, собрались в гостинице поужинать как следует - и вот уже нам чудится, что мы знакомы давным-давно, что ни на одном судне за всю историю мореплавания не было такого дружного, жизнерадостного, по всем статьям превосходного экипажа.

   И конечно, мы ошибались, думая, что знакомство состоялось. Напротив, оно едва начиналось, нам еще предстояло выяснить, что же нас объединяет, а пока что нас объединяли, во-первых, радость по поводу того, что участвуем в увлекательнейшем путешествии, и, во-вторых, сам Тур.

   Хейердал и формально был нашим общим руководителем, шефом, командиром и капитаном. Но кроме того, от него к каждому тянулись самые разнообразные нити.

   Норман видел его лишь однажды на Таити, а Сантьяго - в Москве.

   Для Карло он был авторитетный ученый.

   Абдулла на Тура чуть не молился: сколько чудес он, Абдулла, увидит, он поплывет по морю, которое, оказывается, все соленое, все-все, до последней капли, и посмотрит на китов, немножко похожих на бегемотов, и будет богатым, уважаемым, и все это благодаря Туру, благодаря его странной идее покататься по океану, как по озеру Чад!

   Тур, кстати сказать, всячески оберегал его восторженное состояние, стремился к тому, чтобы африканец чувствовал себя раскованно, и, замечая дружеское внимание к себе, Абдулла радовался еще больше.

   Жорж, много слышавший о Type от Бруно Вайлати, страшно гордился тем, что нежданно-негаданно стал членом экипажа "Ра". Но не ронял собственного достоинства и при случае старался показать "этому норвежцу", что и египтяне не лыком шиты. Лез в огонь и воду, без устали нырял, таскал, привязывал, грузил - и косил глазом в сторону Тура, и расцветал от его похвалы.

   Я тоже был очарован Туром.

   Мне казалось непостижимым, что работаю рядом с человеком, чей бальсовый плотик многие годы стоял в моем сознании на гребне гигантской, похожей на перевернутую запятую волны. Человек с книжных обложек, с газетных полос, синьор Кон-Тики, мистер Аку-Аку - он топал босиком по палубе полуготового "Ра", возился с ящиками, мешками и пакетами, поглядывал иронически, хмыкал, скрывался в свой сарайчик постучать на машинке - и все это происходило здесь же, в двух шагах, это было как кинофильм, зрителем и участником которого я одновременно являлся. Ощущение нереальности происходящего не покидало меня.

   Общую атмосферу, царившую тогда в наших отношениях, с полным основанием можно было назвать фестивальной.

   Мы уставали, были грязны, обливались семью потами - и все равно чувствовали себя как на празднике, где каждый старается показать себя с наилучшей стороны.

На смену безмятежно счастливым престартовым дням пришли суровые будни на борту "Ра"

   Забавно сейчас прочесть запись, сделанную мной 27 мая 1969 года, на второй день плавания на "Ра-1":

   "...Тур очень сдержан, спокоен внешне, Но видно - очень устал. Несмотря на это, вахту распределил так:

   20.00-22.00 - Абдулла;

   22.00-24.00 - Карло;

   00.00-02.00 - Юрий;

   02.00-04.00 - Жорж;

   04.00-07.00 - Тур.

   Постараюсь его обмануть, подниму Сориала в три, пусть стоит до пяти".

   То есть Тур в связи с болезнью Сантьяго и Нормана взял себе лишний час вахты, а я намеревался с помощью нехитрой уловки этот час у него отобрать. Желание похвальное, но с какой невероятной серьезностью я его обдумывал, как торжественно записывал о нем в дневник! Определенно, я весьма себе нравился в эти минуты. Я видел себя со стороны: врач из Москвы с первых же суток своего пребывания на борту "Ра" повел себя самоотверженно и деликатно, продемонстрировав, что...

   Стоп, достаточно. Спустя две-три недели врач из Москвы нахально опаздывал принять у того же Тура вахту, он распустился до того, что сетовал:

   "...Туру легче, он выбирает себе для вахты утренние часы, когда светает и можно свободно писать, а я, бедный, мучаюсь при свете керосиновой "летучей мыши".

   Что делать, житейские наши слабости понемногу возвращались к нам, из святых мы снова превращались в обыкновенных...

   Начальные страницы моего дневника сплошь в восклицательных знаках: тот хороший парень, и этот отличный парень, и пациенты мои выздоравливают, и мы с Жоржем завтра начнем заниматься русским языком, и если Норман на меня накричал, так я сам виноват, что не владею морской терминологией, Абдуллу же необходимо просто немедленно рекомендовать к приему в Университет имени Лумумбы.

   Видимо, похожие чувства испытывали и мои товарищи.

   Мы еще не успели распрощаться с портом Сафи, а Жорж Сориал (смотри о нем в дневнике: "Умница! Забавник! Весельчак! Балагур! Полиглот!") уже предложил мне будущим летом отправиться с ним вместе в такое же плавание, тоже на лодке из папируса, но меньших размеров.

   Я спросил его: "Зачем?" - "Просто так, ведь я бродяга", - глаза его блестели, настроение было безоблачным, доверие ко мне - безграничным. Обстановка, сложившаяся на корабле, устраивала его как нельзя более.

   Однако очень скоро выяснилось, что на "Ра" не только выбирают шкоты, но и моют посуду.

   Как-то утром Тур попросил меня разбудить Жоржа (он спал после вахты) и напомнить ему, что сегодня его очередь убирать на кухне. Я попытался было это сделать, но Жорж, едва открыв глаза, сказал: "Я устал!" - и повернулся на другой бок. Пришлось доложить об этом Туру, неприятно, а куда денешься?

   Тур разгневался:

   - Начинается! Не привык рано вставать!

   Я тихонько пошел по своим делам, а через некоторое время на кухню приплелся Жорж, явно не в духе:

   - Тур злится на меня, не знаю почему, я вчера три часа стоял на мостике, устал, а он злится!

   Он грустно занялся кастрюльками и поварешками. А через два-три часа сломалось очередное рулевое весло, нас закрутило, все засуетились - и положение спас тот же Жорж, сто двадцать минут он удерживал "Ра" обломком весла, которое плясало и дергалось у него в руках, грозило раскроить голову, а он бросался на него всем телом, как на амбразуру, и уж, конечно, ему приходилось потрудней, чем на кухне, но он этому только радовался, он опять был в своей стихии.

   Вот теперь-то мы и начинали всерьез друг с другом знакомиться.

   Выяснялось, что Норман любит покомандовать, а Жорж - поострить по поводу его команд, что Карло предпочитает работать без помощников, а Сантьяго, наоборот, без помощников не может.

   Дольше всех оставался загадкой Абдулла. Я, впрочем, так до конца его и не разгадал. Это человек мгновенно меняющихся настроений. То хмурится, то поет и смеется; предсказать, как он ответит, например, на предложение почистить картошку, совершенно невозможно: то ли обрадуется, то ли вообразит, что его дискриминируют как чернокожего (!) - да-да, случалось с ним и такое!

   В те дни я про него записывал:

   "...Измучил своим приемником, слушает заунывные мелодии и наслаждается, а нам хоть на стенку лезь".

   Это уже давали о себе знать те самые пресловутые "зазубринки", несходство наших вкусов и привычек.

   Что ж, я не был вне эксперимента, я был, как и остальные, внутри него, на меня тоже действовали экстремальные обстоятельства. Норман, опять изругавший меня - на сей раз за опоздание к завтраку, - безусловно имел основания сердиться, а я почему-то считал, что сердиться должен не он, а я. То же самое с приемником Абдуллы: для бедного парня напевы родины остались чуть не единственным прибежищем, он ведь не мог ни с кем из нас, если не считать Жоржа, в полную меру общаться - не вмешивался в наши беседы, не смеялся нашим шуткам - ему зачастую только и оставалось, что прижимать к уху транзистор, и на этот несчастный транзистор я смел хотя бы мысленно ополчиться!

   Снова должен подчеркнуть: Тур, тактичнейший среди нас, великолепно понимал сложность положения Абдуллы на борту "Ра". Он относился к африканцу очень внимательно, всегда был настороже, готовый смягчить ситуацию и сгладить углы.

   Тур просил Жоржа - единственного, кто вполне имел такую возможность, - чаще разговаривать с Абдуллой по-арабски, чтобы тому не было одиноко и тоскливо. Жорж принялся учить Абдуллу читать; ученик брал уроки с наслаждением, это развлекало и его, и Жоржа, что тоже было немаловажно.

   Однажды вечером, к концу первой недели пути, я сидел на завалинке у входа в, каюту. Ко мне подсел скучный Сантьяго.

   - Ты чего, Сантьяго, заболел?

   - Я не болен. Я расстроен. На лодке нет кооперации и сотрудничества, и я намерен объявить об этом всем.

   - Да брось ты! Подумаешь, с Карло поругался!

   Дело, конечно, не в пустяковой стычке, о которой оба тут же забыли. Просто Сантьяго, человек тонкий и ранимый, раньше других почувствовал: кончается наш фестиваль.

   Наверно, здорово было бы все два месяца плавания прожить в атмосфере праздничных взаимных расшаркивании, меняясь значками и скандируя "друж-ба, друж-ба". Но даже в самой дружной, сказочно, небывало дружной коммунальной квартире новоселье не продолжается вечно, а ведь мы сейчас именно как бы вселились в коммунальную квартиру, и в ней нам предстояло не ликовать, а жить.

   Прошел день-два, и не Сантьяго уже, а Жорж принялся изливать душу: Тур сделал ошибку, укомплектовав экипаж людьми разного возраста.

   - Жорж, но ведь больше всех отличаешься от Тура по возрасту как раз ты! Значит, прежде всего ты и есть ошибка?!

   Он заулыбался и отшутился, но видно было, что у него на сердце скребут кошки. У него, как и у Сантьяго, наступал кризис: плакатные Представители Наций и Континентов превращались в конкретных соседей по спальному мешку.

   ...Раннее утро на "Ра-1". Проснулись, поели, разошлись по местам. Я устроился на корме, облюбовал веревочку, прицепил к ней зеркальце, крем мне дал Жорж еще в начале путешествия, сегодня он же подарил лезвие, так как мои кончились. Намылил щеки, блаженствую, исследую физиономию на предмет прыщиков и веснушек, размышляю неторопливо о том, что электробритвой никогда так чисто не побреешься и надо бы попросить Карлушу, чтобы он меня малость подстриг.

   А Карло стоит на мостике и нетерпеливо мнется.

   - Ты ведь завтракал, Карло?

   - Нет, только кофе.

   Надо же! Бедный Карло, приготовил завтрак, пошел подменить вахтенного, и на тебе! Глотает слюнки и глядит, как другие, откушав, изволят прохлаждаться.

   Могло ли такое случиться еще неделю назад?

   Исключено совершенно.

   Случится ли впредь такое?

   Не зарекаюсь, весьма вероятно - да.