ЧУДЕСА И НАУКА

   Удивительное, необъяснимое - острейший момент в понимании мира. Скажи мне, как ты толкуешь чудо, и я скажу тебе о вере твоей... В религиях, в мистике любой, даже современной пробы чудо выше человека. Для материалиста оно может оказаться и недостижимым сегодня, но тревожить именно естественностью своей природы, вызывать ревностное сопереживание, призывать к познанию.

   Человечество столько раз за свою историю подходило к тупиковым ситуациям, что поистине чудесно его поступательное движение. Попытка понять это - уже ответственность. А концепция "конца света" такую ответственность с человека снимает. И вера в пришельцев-инопланетян, которые избавят мир от бед, - тоже.

   Стоит сказать: "Это непознаваемо", - и вы вносите явление в ряд неподвластных разумению. Становится спокойнее. Следующий шаг лукаво ограничивающей себя мысли: это они, удивительные, чудесные явления и закономерности, вершат миром, отвечают на него, творят свой суд. Такой прагматизм в сфере духа - вещь соблазнительная. Поклоняться тому, что принято считать чудесным, - значит, не смущать душевное равновесие истинно удивительным и вопрошающим. Сопереживать чуду, узаконенному религиозной или мистической бюрократией духа, и легко, и престижно. Поклонился модной святыне - получил удовлетворение.

   В свое время Людвиг Фейербах заметил: сочетание в человеке осознанного и неосознанного, поддающегося воле и непроизвольного способно подвести разум к "краю бездонной пропасти". Безопаснее, конечно, "отойти" - отдать часть мира на откуп мистическому объяснению. Чудесное не обсуждается - вот кредо не только человека слабого, уставшего, отчаявшегося, но и практичного, привыкшего иметь дело с ценой и ранжиром. "Сколько стоит ваше чудо? Нет, это дорого. За углом дешевле..." Но в том-то и дело, что подлинные чудеса неповторимо новы, а идеологически "завербованные", мнимые тиражируются без особого труда.

   Та или иная концепция чудесного неизбежно охватывает весь комплекс сознания - и психологию восприятия, и логику, и системное мышление. У иезуитов есть выразительный термин: "жертвование разума" (санкрифициум интеллектус). То есть разум должен отступить перед верой. Религиозный реформатор Мартин Лютер подтверждал этот тезис: по его словам, "достоинство веры состоит в том, чтобы свернуть шею разуму, этой блуднице дьявола". В одной из современных богословских формулировок та же установка звучит чуть более терпимо по отношению к разуму: "Интеллектуально-дискурсивная мысль непосредственно подводит к воротам духовного познания. Но открыть эти ворота можно только при помощи интуитивного переживания".

   Средневековый парадокс о камне ("Способен ли бог создать такой камень, который не сможет поднять?") теологи считали глумлением над верой - для таких умников закрывались "ворота духовного познания". Современная богословская наука говорит о том же, но в более изысканном варианте, как бы допускающем интеллектуальный поиск. Например, англиканский теолог М. Новак пишет: "Логика решения вопроса в пользу веры или неверия - очень своеобразная логика. Ибо она предполагает размышление не столько о посылках и выводах, сколько о стремлении в нас, которое рождает посылки и выводы. Конечным вопросом является, не напрасно ли это стремление, не рассказывает ли оно сказку идиота, ничего не обозначая, или же означает, что через это стремление бог разума и любви сообщает о своем присутствии, призывая человека быть верным пониманию и любви".

   Этому размышлению о логике свойственны обычные черты богословия: в основание кладется то, что еще нуждается в доказательстве; создается порочный логический круг, где недосказанное подтверждается недоказуемым. По этой логике непорочное зачатие - свидетельство божественной природы Христа. В подобном алогизме есть своя упрямая последовательность, свой психологический прием. И безмятежное отсутствие здравого смысла.

   Не случайно в народном поэтическом сознании чудесная последовательность непорочного зачатия и собственно Христовых чудес находит остроумное толкование от обратного: - "Не дивья богородице, коли сын Христос".

   Взяв чудеса за символ веры, христианство должно было и дальше следовать по пути чудес. И возводя реальных "ратников креста" в ранг святых, церковь с неизбежностью делала их чудотворными. Давно замечено, что набор чудес святых угодников традиционен и невелик: ясновидения, исцеления, нетленность мощей... Для утверждения (канонизации) святых разработали вполне светский бюрократический ритуал: нужны свидетели чудесных деяний, их показания, а также заключение экспертов о том, что события, объявленные чудесными, действительно можно отнести к таковым. (В романе Г. Гарсиа Маркеса "Осень патриарха" есть такой эпизод: латиноамериканский диктатор хочет объявить святой свою умершую мать. Затея проваливается: присланный Ватиканом ревизор пунктуально следует традиционным предписаниям, и легенда о новоявленной чудотворнице не выдерживает проверки.) Не удивительно, что чем ближе к нашему времени, тем дела чудотворцев однообразнее и незатейливее. В невозможное, отнесенное ко временам легендарным, поверить как-то легче. Неповторимо-де, но было! Тогда и не такое бывало...

   Отдаленность во времени срабатывает всегда. Иначе с отдаленностью географической. И церковные учреждения, и, так сказать, простые верующие гораздо труднее воспринимают чудеса "чужой религии", а то и вовсе их отвергают. Разница во взглядах обнаруживается даже в пределах одного вероисповедания. Характерный пример: на первом этапе своего существования русская православная церковь пыталась доказать константинопольскому патриархату, что для канонизации святых чудеса не обязательны. Все дело в том, что молодой церкви нужны были свои угодники. Константинополю не нравилось такое стремление к самостоятельности, и кандидатуры Киева отклонялись как не совершившие ничего чудесного. Тогда русские иерархи стали напоминать, что в церковной истории есть святые, получившие этот статус без чудотворства, только за подвижничество в делах веры. Спор кончился миром, правда, договорились все-таки на чуде. Положенным порядком чудеса были предъявлены, и Русь получила первых своих святых.

   Со временем их число выросло настолько, что стало возможно устойчивое распределение ролей между ними. Подобно великому сонму олимпийских богов, русские святые отвечали каждый за свое: скажем, в лавру к Сергию Радонежскому ездили вымаливать наследника, а в Александро-Невскую - мужа (князь был мужчина видный и, несомненно, героический). Между прочим, стойко держалось правило не сетовать на недостатки вымоленного супруга или дитяти. Такой с неба упал. Вполне трезвое отношение к случаю: какого послали, такой и есть.

   Увидеть в случайном неслучайное, иделогизировать случай - один из древнейших приемов искусства. Так, природа на картине или в литературном рассказе всегда "подыгрывает" сюжету - когда в тон, когда по контрасту. И разные мелочи, так называемые художественные детали - тоже. На полотнах, изображающих тайную вечерю, Иуда Искариот непременно держит кошелек. Конечно, зритель сразу понимает, который из двенадцати учеников христопродавец. Это облегчает дело. И здесь явно эксплуатируется принцип неслучайности детали: мало того, что кошелек оказался в руке, но еще и в той, что заметнее зрителю...

   Впрочем, искусство всего лишь следует особенностям человеческой психологии. Видеть в бытовых совпадениях какую-то логику, предзнаменование - обычное свойство нашего ума, склонного всегда, пусть даже наскоро, выстроить цепочку связей, закономерностей. Когда человек на чем-то сосредоточен, ему все "в руку". Кому не доводилось случайно открыть книгу на том самом месте, что оказывается созвучным с происходящим рядом или с тем, что занимает сейчас ум. Есть и мистическая игра, гадание по книге: раскрыть наугад и "прочесть судьбу". Книга при этом может быть и священной...

   "Чудо есть религиозный псевдоним случая", - такую формулу предложил протестантский теоретик Ф. Шейермахер, создатель "либеральной теологии". По его концепции, религиозный человек различает в сложном реальном мире движение некоей общей божественной идеи и случайное для него - знак проявления этой идеи, размышление над ним становится психологическим мостом к богу. Католики ответили на эту ересь XIX века антиформулой: "Случай есть атеистический псевдоним чуда". Ибо всегда считали: только безбожники знают, что любой случай - знак высшего промысла.

   И все же теория вероятностей и новые статистические методы все больше искушали теологов, даже и не считающих себя "либеральными". Нужда заставила искать чуду "псевдоним". И религиозные чудеса стали помещать в притягательно загадочную область маловероятных, ничтожно вероятных, "исчезающе маловероятных" событий.

   И все-таки случай останется поводом для идеологических спекуляций - до тех пор, пока будет желание проводить такие спекуляции. Потому что случай в жизни человека значит слишком много, отношение к нему - болевая точка психики. И сильнее "вера в случай" в тяжелые времена. Об этом метко сказал в годы после первой русской революции поэт Саша Черный в своей "Молитве". "Благодарю тебя, могучий, что мне не вырвали язык, что я, как нищий, верю в случай и к всякой мерзости привык". Молитва времен реакции...

   В те же годы произошел крупный спор российских академиков, математиков В. Я. Буняковского и А. А. Мартикова, по поводу отношения к теории вероятностей и к религиозным чудесам. Дело в том, что уже с конца XVIII века с помощью теории вероятностей ученые оценивали достоверность священных преданий (эта линия берет начало в трудах философов И. Канта, Д. Юма, П. Лапласа): "чудесам" как бы выставлялся некий математический балл - уничтожающе низкий. А вот В. Я. Буняковский, защищая догматы православия, провозгласил, что непозволительно "применять формулы, относящиеся к ослаблению вероятности свидетельств и преданий, к верованиям религиозным", ибо это "потрясение основ". Буняковский последовательно выступал прямо-таки апостолом чистой веры, защищая ее от любых научных покушений.

   Но против табу на критический анализ резко возразил А. А. Марков: Независимо от математических формул, на которых мы не остановимся, не придавая им большого значения, писал он в книге "Исчисление вероятностей", ясно, что к рассказам о невероятных событиях, будто бы происшедших в недавно минувшее время, следует относиться с крайним сомнением. И мы никак не можем согласиться с Буняковским, что необходимо выделить известный класс рассказов, сомневаться в которых он считал предосудительным.

   Будучи человеком не менее последовательным, чем Буняковский, Марков "покорнейше просил" святейший синод отлучить его, Маркова, от церкви. В послании к синоду он указал на те места в своей книге, где ясно выражено "отрицательное отношение к сказаниям, лежащим в основании еврейской и христианской религий". Понимая, что отцы церкви попытаются все же не доводить дело до скандального самоотлучения, ученый решительно добавил: "Если приведенной выдержки недостаточно, то покорнейше прошу принять во внимание, что я не усматриваю существенной разницы между иконами и идолами, которые, конечно, не боги и их изображения..."

   Этот спор, академический по форме, идеологический по сути, - знак своего времени. Церковь, улавливая настроения общества, пыталась унять растущее в народе недовольство с помощью новых чудес, новых святых. Не случайно, а "к случаю" в преддверии революционного 1917 года прошла канонизация известного миссионера Иоанна, митрополита Тобольского. В 1904 году были обретены мощи пустынника Серафима Саровского. Накануне реформ 1861 года синод, "дабы благоприятно воздействовать на умы народа", канонизировал знаменитого "утешителя", "смягчителя нравов", автора "Писем келейных" Тихона Задонского. Четкая закономерность: есть времена, когда охотнее вспоминали "стяжателей святого духа", сторонящихся мирской суеты, в иные же канонизировали и Александра Невского, и тверского князя Михаила Ярославича - политиков в миру.

   Популярность чуда всегда психологически оправдана. Вот мелочь, но характерная - примерно четверть века назад газеты мира обошло сообщение: ученые открыли в джунглях дерево-людоед. И фотография дана, и ссылки на авторитетный научный орган. Заметку перепечатали и некоторые наши газеты. Потом оказалось: шутка, подделка. Но почему так охотно поверили? Да потому, что эта выдумка у многих читателей сразу нашла внутренний отклик. Кто же в густом лесу не испытывал чувства, что чащоба, подобно живому существу, стремится задержать, поглотить спутника? И внешнее сходство ветвей с руками... Чувство атавистическое и оттого еще более острое. И вдруг реальное, во плоти, наконец-то "уличенное" дерево! Легенда как бы снимала стресс: таинственное зло, получив имя, становилось познанным и потому менее опасным. Ведь фантастика здесь имела и некую научную подоснову: есть, например, в тех же джунглях огромный цветок, поедающий насекомых, что попадают на него, как на "липучку"...

   Снятие стрессов - давняя профессия чуда и истинного, и мнимого. Найти чудо, созвучное потаенной жажде, - значит снять боль давнего страха или малоосуществимой мечты. Такова, скажем, вера в чудесное исцеление - без больниц, операционных, лекарств в обильных дозах и угрозы в конце концов услышать, что медицина пока бессильна.

   Жажда невероятного воплощается и в таких странных формах, как чудовище Нэсси или "снежный человек". И ведь совершенно бесполезны эти чудеса-фантомы. Разве не хватает достоверного списка живых существ, которые, сколько их ни изучай, все остаются загадочными? Пожалуй в том-то и причина, что хватает. И даже с лишком. И список длинный, и неясного много. Человек в наше время стал особенно чувствовать, что чем больше накапливается знаний об окружающем мире, тем больше возникает вопросов. Ведь, кажется теперь, как было славно в эпоху великих географических открытий: нашел остров, дал ему имя (своего монарха или какого святого, а то и собственное) - уже и радость тебе, и почет. Или увидел и назвал неведомую птицу. А теперь все знают, что тьма вопросов подстерегает и на ведомых дорожках. И гораздо легче вообразить чудо по давнему принципу "расширения номенклатуры", чем понять, как справиться с тривиальными оврагами или переделать упрямую природу заурядной курицы-несушки.

   Мода на чудеса определенного толка, целые эпидемии чудес возникают с настойчивой закономерностью, не всегда нам понятной. А ведь повышенный спрос на то или иное чудо - социальный симптом. И отвечать на него только раздражением, разоблачением и обличением вряд ли верно. Его социальную природу интересно изучать и учитывать.

   Как заметил Л. Фейербах, "фантазия есть деятельность, соответствующая сердцу". И любые, самые затейливые ее порождения созвучны неистребимым человеческим желаниям. Жажда удивления и покоя, могущества и встречи с еще более могучими силами - все это воплощено в "стяжании" чуда.

   Слово "чудо" одного корня с "чувством". Чудо, не "завербованное" традиционной религией или неомистикой, свободное, как пушкинская стихия, - это необходимое человеку переживание, ибо лишних у него не бывает. Объяснить, что это за ощущение, что за взгляд на мир, в нескольких словах невозможно и вряд ли нужно. Тысячи строк посвятили удивительному, необходимому поэты и посвятят еще, пока будет существовать чудо поэзии. Неисчислимые труды положила на исследование природных чудес наука и потрудится впредь, пока существует чудо познания. И мы будем удивляться рукотворным чудесам, самым древним и самым новым, - пока существует мир.

   С момента возникновения культуры человек проявлял любопытство к миру, в котором он живет, и страстно желал объяснить его. Объяснения принимали различные формы (мифологические, религиозные или связанные с волшебством) и обычно охватывали все и вся от начала до конца. Примерно 500 лет тому назад человеческое любопытство вступило на путь детального экспериментирования с природой. Это было начало науки в той форме, в какой мы знаем ее сегодня. Вместо того чтобы устанавливать сразу всю истину и объяснять целиком Вселенную, ее возникновение и нынешнее состояние, наука стала пытаться найти отдельные истины малого масштаба, касающиеся некоторых поддающихся определению и должным образом выделенных групп явлений. Наука стала развиваться только тогда, когда люди начали удерживать себя от общих вопросов, таких, как: "Из чего состоит материя? Как возникла Вселенная? В чем сущность жизни?". Они стали задавать вопросы частного характера, например: "Как падает предмет? Как вода течет по трубе?" и т.д. Вместо того чтобы задавать общие вопросы и получать частные ответы, они задавали частные вопросы и находили общие ответы. Остается великим чудом то, что этот процесс продолжал развиваться: вопросы, на которые мог быть получен ответ, постепенно становились все более и более универсальными. Как сказал однажды Эйнштейн, "самый непостижимый факт заключается в том, что природа постижима". Действительно, сегодня можно дать достаточно определенный ответ на вопрос, из чего состоит материя. Начинает возникать понимание сущности жизни и происхождения Вселенной. Только отказ от немедленного получения "единственной и абсолютной истины", только бесконечный извилистый путь сквозь пестроту экспериментов могли позволить научным методам стать более проникающими, научным выводам стать более фундаментальными. Это привело к установлению универсальных понятий, таких, как тяготение, волновая природа света, сохранение энергии, тепло как форма движения, электрическое и магнитное поля, существование фундаментальных единиц вещества (атомы и молекулы), живая клетка, дарвиновская эволюция. Этот процесс достиг кульминации в XX в. с открытием Эйнштейном связей между пространством и временем, установлением электрической природы вещества и принципов квантовой механики, что дало ответ на вопрос о том, как в природе получаются вещества, качество, форма, цвет и структура, и, наконец, с новыми проникновениями в тайны происхождения жизни, осуществленными в молекулярной биологии. Возникла основа для единого описания и понимания естественного мира на космическом и микрокосмическом уровнях и его эволюции от бесконечного водородного облака до существования жизни на нашей планете. Эта основа позволяет увидеть фундаментальные связи между свойствами ядер, атомов, молекул, живых клеток и звезд; с помощью нескольких естественных констант она показывает, почему материя в разнообразных формах проявляет наблюдаемые нами свойства. Научное видение не полно, оно еще развивается, но универсальный характер и успех в раскрытии существенных особенностей нашего мира делает его одним из великих порождений нашей эры.

   Как часть нашей культуры, наука имеет много общего с искусством. Новые формы и идеи создаются, чтобы выразить отношение человека к окружению. Однако влияние науки на общество, на нашу жизнь и мышление сейчас много больше и в положительном, и в отрицательном смысле; в прошлом бывало, что такое же влияние имело искусство. Наука - уникальный продукт нашего времени.

   Наука отличается от современных художественных творений своим коллективным характером. Научное достижение может быть результатом работы и отдельной личности, но его значение зависит исключительно от его роли как части единого знания, воздвигнутого коллективными усилиями прошлых и настоящих поколений ученых. Эти усилия прикладываются учеными всего мира; характер вклада не отражает их национального, расового или географического происхождения. Наука - подлинно универсальное занятие людей: одинаковые вопросы задают все люди, занятые наукой; одинаковую радость проникновения испытывают они, когда обнаруживают новые, более глубокие связи в природе. Выборы проблем, направления исследований на переднем крае фундаментальной науки много меньше зависят от экономических, социальных, политических нужд и побуждений, чем полагает большинство людей: они определяются главным образом техническими возможностями выполненных наблюдений и внутренней логикой самой фундаментальной науки...

   Научная общественность более национальна, чем любая другая группа населения, поскольку она переступает национальные и политические различия. Личные контакты через границы легко устанавливаются между людьми, занимающимися сходными проблемами; наука имеет свой собственный международный язык. Процент иностранцев в научных лабораториях, вероятно, выше, чем где-либо в другой области человеческой деятельности. Международные научные связи полезны даже в ненаучных делах. Примером могут служить Пагуошские конференции, где ученые положили начало многим действиям, направленным на создание прочного мира, таким, как прекращение испытаний атомных бомб в атмосфере и первая стадия серьезных переговоров о контроле вооружения...

   Научное знание ведет к тесным взаимоотношениям человека и природы, к более близкому контакту с явлениями вследствие более глубокого понимания их. Лучшее знание законов и фундаментальных процессов, на которых основывается материальный мир, должно вести к более глубокому проникновению в природу во всех ее формах. Оно должно показывать, насколько почти каждая минеральная структура и, конечно, каждое проявление жизни уникальны и незаменимы. Таким образом, наука приводит к пониманию важности и значимости каждой естественной формы, и пониманию того, как Вселенная, атом, явления жизни сосуществуют и образуют единство. Это есть экология в самом широком смысле.

   Существует еще много заманчивых проблем и нерешенных вопросов на всех направлениях наступления науки. Мы еще недостаточно искусны, чтобы разобраться во всех сложностях природы. Пока даже строение жидкостей хорошо не понято. Никакой физик не смог бы предсказать существование жидкого состояния на основании наших современных знаний атомных свойств. Сложность живой материн ставит перед нами гораздо большие проблемы. Несмотря на расширение представлений о фундаментальных процессах воспроизводства и законах наследственности, мы все еще очень мало знаем о развитии организмов, о функционировании нервной системы и почти ничего не знаем о том, что происходит в мозгу, когда мы думаем или когда обращаемся к памяти. Чем глубже проникаем мы в сложности живых организмов, в строение вещества или в просторы Вселенной, тем теснее соприкасаемся с существенными проблемами натуральной философии: "Как растущий организм развивает сложную структуру? Каково значение частиц или субчастиц, из которых состоит вещество? Каково происхождение материи? Каковы строение и история Вселенной в больших масштабах?"

   Потребность находить ответы на подобные вопросы и неуклонно искать законы и смысл в потоке событий есть главная пружина и основная причина существования науки. Научные проблемы могут иметь небольшое отношение к сегодняшним практическим нуждам общества, но они всегда будут находиться в центре внимания, поскольку связаны с вопросами материального бытия: что? где? откуда?

   Соответствует ли реальное состояние науки той идеальной картине, которую мы изобразили? Конечно, многим людям, находящимся вне научного сообщества, и даже некоторым ученым кажется, что это не так. Человеческие проблемы, создаваемые все нарастающим развитием основанной на науке техники, слишком близки и слишком угрожающи; они затмевают значение глубокого проникновения в сущность явлений природы. Ученый должен быть готов к встрече с результатами воздействия науки на общество; он должен быть осведомлен о социальных механизмах, приводящих к особым применениям научных результатов и к злоупотреблениям ими, должен стараться предотвратить злоупотребления и увеличивать пользу, приносимую научными открытиями. Иногда он должен находить силы противостоять общественному давлению, заставляющему его участвовать в деятельности, которую он считает вредной. Это нелегкая задача, поскольку проблемы по своей сути социальны, а побуждения часто диктуются материальной выгодой и политическими соображениями. Это ставит ученого в центр социальной и политической жизни и борьбы.

   С другой стороны, ученый должен защищать, развивать и проповедовать научное значение и научный подход. И в критическое время нельзя оставлять без внимания величественное здание идей - вечную сокровищницу человечества, и важный общественный фонд. Ученый, который сегодня отдает свое время решению проблем нашего общества и окружающей среды, делает важную работу. Однако то же можно сказать и о его коллеге, посвятившем себя фундаментальной науке. Нам нужна фундаментальная наука не только для решения практических задач, но и для сохранения этих великих человеческих усилий. Если наши студенты более не проявляют интереса к предмету, в этом следует винить нас как преподавателей. Мы должны переделывать этот мир, чтобы он стал приемлемым и пригодным для жизни, но мы должны также создавать ценности и идеи для людей, которым придется жить и бороться ради них.

   Во время кризиса нельзя пренебрегать искусством и науками; наоборот, следует больше значения придавать духовным ценностям. А расширение пределов человеческой мысли посредством изучения мира, в котором мы живем, - это великая ценность...

   Более широкое понимание науки как целого за рамками профессиональной специализации - необходимое условие воспитания правильного отношения к природе, которое должно быть основной философией ученого. Это чувство близости к Вселенной с ее богатством и единством, чувство особой ответственности перед природой на Земле, где мы властвуем над ней созидательно и разрушительно. Более глубокое понимание природы как целого ведет к тому, что часть научной общественности берет на себя долг быть бдительной, предупреждать умышленные и неумышленные злоупотребления наукой и ее применением.

   Другим вредным для научной общественности обстоятельством является недостаточное внимание к ясному и доступному для понимания изложению научных материалов. Это проявляется на всех уровнях. Структура и стиль научной публикации считаются несущественными, важно лишь содержание. Так называемые обзорные статьи доступны только для специалистов. Написание научных статей или книг не для ученых рассматривается как второстепенное занятие, и, если не считать несколько выдающихся исключений, этим занимаются посвятившие свою работу научной тематике писатели, не имеющие научного образования. Что-то здесь неправильно. Если ученый глубоко проникся важностью каких-либо идей, он должен постараться передать их своим коллегам наилучшим возможным способом.

   В музыке артист-исполнитель уважаем в высокой степени. Проникновенное исполнение сонаты Бетховена считается большим интеллектуальным подвигом, чем сочинение слабого произведения. Видимо, здесь нам есть чему поучиться: яркое и впечатляющее изложение некоторых аспектов современной науки должно цениться больше, чем образец так называемого оригинального исследования такого типа, как многие диссертации на соискание степени доктора философии, и может потребовать большей научной зрелости и изобретательности. Некоторые студенты получают больше удовлетворения от произведения обзорного характера, то же могут чувствовать и другие читатели.

   Далее, для ученого полезно пытаться серьезно объяснить свою научную работу неспециалисту или даже ученому, работающему в другой области. Обычно если кто-то не может объяснить суть своей работы постороннему, он на самом деле ее не понимает. Более согласованные и систематические усилия в направлении разъяснения и популяризации науки полезны во многих отношениях. Они дали бы мощное противоядие от сверхспециализации, отчетливо показали бы, что существенно в текущих исследованиях, и сделали бы науку более важной частью современной культуры.

   Можно было бы и следовало бы предпринять гораздо больше, чтобы сделать фундаментальные идеи более близкими мыслящему неспециалисту. Популяризация науки должна быть одним из главных занятий ученого.

   Наука и общество объединены многими связями. Существует целый спектр отношений философских, социальных и этических, посредством которых наука влияет на общество и сама подвергается его влиянию. Становится очевидной важность науки в связи с многочисленными, часто противоречивыми ее взаимодействиями с общественными явлениями.

   Философское значение науки истекает из все более глубокого и всеобъемлющего проникновения в естественные процессы. Идейное здание, возникшее благодаря осмыслению природы, было возведено за последние 300 лет и представляет собой одну из самых утонченных систем мышления, когда-либо создававшихся человеком. Бесконечно сложное множество явлений вытекает из немногих простых, хотя и тонких законов природы.

   Социальное значение науки определяется растущими возможностями менять окружающую среду и образ жизни, применяя научные результаты. Эти изменения могут быть и благоприятными, и вредными в зависимости от мудрости и целей того, кто их осуществляет. Они оказывают глубокое и длительное влияние на социальную структуру общества.

   Этическая роль науки связана с пониманием того, что эволюция жизни на Земле определяется весьма неустойчивым равновесием физических условий на нашей планете. Из этого понимания следует ответственность людей за сохранение и продолжение великого эксперимента природы, потребовавшего несколько миллиардов лет, чтобы достичь нынешнего состояния. Наука подчеркивает единство людей в их стремлении достичь разумного понимания процессов природы и сохранить окружающую среду...

   Все части и все стороны науки едины. Наука не может развиваться, если она не преследует целей чистого знания и проникновения в законы природы. Она не будет существовать, если ее не использовать широко и мудро для блага человечества, а не в качестве орудия господства одной группировки над другой. Существование людей зависит от любознательности и сострадания. Любознательность без сострадания бесчеловечна; сострадание без любознательности бесплодно.