А вот как эти феномены объясняет выдающийся русский психиатр из С.-Петербурга А. Е. Лигко.

   Начнем с проблемы бреда. Со словом "бред" в житейском представлении обычно связывается лихорадящий больной, который выкрикивает несуразные обрывки фраз, кого-то зовет, кого-то гонит, чего-то пугается, к чему-то стремится, видит и слышит то, чего нет на самом деле (то есть галлюцинирует).

   Такое понимание бреда существовало в научной психиатрии прошлого века. Теперь же подобное расстройство психики именуют делирием и считают отличным от истинного бреда. Наиболее частые причины делирия - это тяжелые инфекционные заболевания или чрезмерное употребление алкоголя. В последнем случае делирий называют "белой горячкой".

   Приступы делирия характерны зрительными галлюцинациями устрашающего характера. Диковинные чудовища, звери, черти, покойники, крысы, змеи, насекомые, вызывающие чувство омерзения или суеверного страха, - вот содержание зрительных галлюцинаций больного при белой горячке. Все это движется, стонет, воет, стремится напасть на больного.

   Конечно, время вносит свои коррективы в картину зрительных галлюцинаций. В прошлые времена чаще всего виделись черти (недаром и поговорка есть - "напился до чертиков"), теперь такие галлюцинации редки. Однако основная суть - устрашающий характер - остается: видится то, что когда-то пугало или устрашало больного: картины пожара, наводнения, катастрофы, нападения бандитов, кошмары войны. Слуховые галлюцинации - это стоны, вой ветра, обращенные к больному грозные реплики галлюцинаторных образов.

   Инфекционный делирий в наши времена встречается довольно редко. Дело в том, что тяжелые инфекционные заболевания - тифы, крупозное воспаление легких, чума, оспа, скарлатина и некоторые другие - либо вообще исчезли, либо, благодаря современным способам лечения, протекают далеко не так тяжело, как прежде.

   В былые времена делирий (и инфекционный, и алкогольный) нередко кончался смертью больного. Современные способы лечения делают смерть крайне редким финалом делирия. Обычно болезнь заканчивается полным выздоровлением.

   Инфекционные заболевания могут вести и к более тяжелому поражению мозга, которое, как и делирий, сопровождается бредом и галлюцинациями. Они наступают, если инфекция (пусть даже и не тяжелая - обычная ангина, грипп) поражает организм, ослабленный длительным переутомлением, недосыпанием, недоеданием, переохлаждением, нервным напряжением или тяжелой психической травмой.

   Подобную, более тяжелую форму психического расстройства описал под названием аменции (в буквальном смысле - безумие) австрийский психиатр Мейнерт.

   Аментивные больные не знают, где они находятся, не ориентируются во времени, не могут найти дороги, не узнают знакомых лиц, даже не могут дать себе отчета, кто они такие сами (как говорят психиатры, "теряют ориентировку в собственной личности").

   У аментивных больных могут быть и бред, и галлюцинации, но в отличие от делирия они отрывочны, беспорядочны, не составляют целостных содержательных картин. Обычно это обрывки воспоминаний о предшествовавших болезни тяжелых переживаниях больного.

   Делирий и аменция - две наиболее типичные формы проявления инфекционных психозов. Если вслед за аментивным состоянием психическое заболевание принимает длительное, хроническое течение, то картина его становится нередко неотличимой от другого, пожалуй, наиболее тяжелого из всех психических заболеваний - шизофрении.

   Начало, течение и проявления этого психоза чрезвычайно разнообразны. Болезнь редко начинается внезапно. Чаще бред формируется постепенно. Сначала это душевные переживания, которые еще нельзя назвать бредом. Просто каким-то событиям, каким-то мыслям, какой-то идее придается чрезмерно большое значение. Постепенно эта идея целиком завладевает больным. Отвлечься от нее становится невозможно. Все, что происходит вокруг, либо связывается с этой идеей, либо вообще остается незамеченным.

   Больной находится в возбужденном состоянии. В душе его как бы пылает пожар болезненных мыслей, в стремительном вихре вертящихся вокруг все той же идеи. Появляются галлюцинации. Сначала их трудно отличить от сновидений, они как бы составляют их продолжение. Затем они преследуют больного все чаще и чаще. То, о чем больной страстно мечтал или чего ужасно боялся, кажется совершившимся.

   Постепенное формирование бреда детально представлено А. С. Пушкиным в "Пиковой даме" (хотя в описании помешательства Германа далеко не все может уложиться в картину шизофрении).

   Анекдот о трех картах сильно подействовал на его воображение и целую ночь не выходил из его головы. - Что если, - думал он на другой день вечером, бродя по Петербургу, - что, если старая графиня откроет мне свою тайну! - или назначит мне эти три верные карты! Почему же не попробовать своего счастья?.. Представиться ей, подбиться в ее милость, - пожалуй, сделаться ее любовником, но на это все требуется время - а ей восемьдесят семь лет, - она может умереть через неделю, - через два дня!.. Да и самый анекдот?.. Можно ли ему верить?.."

   Очевидно, что в этот период Герман находится где-то на грани между здоровьем и болезнью. Еще есть сомнения в вероятности "анекдота", еще не утрачена способность критически оценивать свои мысли, но болезненная идея все более и более овладевает его душой.

   Не будем пересказывать известный ход событий. Наивысшее душевное напряжение достигается в момент, когда Герман, добившись свидания от Лизаветы Ивановны, ждет встречи с графиней.

   "Герман трепетал, как тигр, ожидая назначенного времени. В десять часов вечера он уж стоял перед домом графини. Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями... Герман стоял в одном сюртуке, не чувствуя ни ветра, ни снега".

   Вслед за безумным волнением при подобном течении болезни нередко наступает период какого-то странного успокоения, даже равнодушия. В спальне Герман уже "был спокоен; сердце его билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное, но необходимое". Вслед за внезапной смертью графини он спокойно просиживает ночь в комнате Лизаветы Ивановны, беседуя с нею. "Он не чувствовал угрызения совести при мысли о мертвой старухе. Одно его ужасало: невозвратная потеря тайны, от которой ожидал обогащения".

   К этому моменту всякие сомнения в вероятности подобной тайны исчезают. Грань между увлечением и бредом, между здоровьем и болезнью перейдена. "...Герман решился подойти ко гробу... приподнялся, бледен как сама покойница, взошел на ступени катафалка и наклонился... В эту минуту показалось ему, что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом. Герман, поспешно подавшись назад, оступился и навзничь грянул оземь...

   Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату... В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко, - и тотчас отошел... Через минуту услышал он, как отпирали дверь в передней комнате. Герман думал, что денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье... Герман узнал графиню!

   - Я пришла к тебе против своей воли, - сказала она твердым голосом, - но мне ведено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду...

   Герман долго не мог опомниться. Он вышел в другую комнату... Денщик был пьян по обыкновению: от него нельзя было добиться никакого толку. Дверь в сени была заперта. Герман возвратился... и записал свое видение".

   Сколь всеобъемлющей становится бредовая идея, когда она уже сформирована, как она подчиняет себе все помыслы и побуждения, определяя поведение больного, красочно запечатлено в следующих строках повести.

   "...Тройка, семерка, туз не выходили из его головы и шевелились на его губах. Увидев молодую девушку, он говорил:

   "Как она стройна!.. Настоящая тройка червонная". У него спрашивали: "который час", он отвечал: "без пяти минут семерка". Всякий пузатый мужчина напоминал ему туза. Тройка, семерка, туз преследовали его во сне, принимая все возможные виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком. Все мысли его сливались в одну - воспользоваться тайной, которая дорого ему стоила".

   Исход шизофрении, оставленной без лечения, по обыкновению был печален - болезнь неотвратимо шла к слабоумию. Поступки становились нелепыми, речь бессмысленной и разорванной, терялся ко всему интерес, и только в бессвязных высказываниях еще сквозили обрывки прежнего бреда. Несколькими словами А. С. Пушкин рисует этот последний период болезни у Германа.

   "...Герман сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м номере. Не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: "Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!.."

   Ныне, благодаря современным способам лечения, нередко удайся предотвратить не только неумолимый, как казалось раньше, ход болезненного процесса шизофрении, но и добиться полного выздоровления.

   Есть еще одна форма бреда, на первый взгляд отражающаяся только на поведении самого больного, но на самом деле представляющая опасность для окружающих.

   Это - бред, который обычно сопровождав депрессию, то есть угнетенное настроение с чувством безысходной тоски, иногда и беспричинной тревоги. Чувство тоски при этом настолько сильно и необычно, что больные не могут объяснить его словами.

   Это чувство точно описано в рассказе А. П. Чехова "Припадок".

   "...Васильев лежал неподвижно на диване и смотрел в одну точку... Все внимание его было обращено надушенную боль, которая мучила его. Это была боль тупая, беспредметная, неопределенная, похожая и на тоску, и на страх в высочайшей степени, и на отчаяние. Указать, где она, он мог: в груди, под сердцем; но сравнить ее нельзя было ни с чем... При этой боли жизнь представлялась отвратительной".

   Из всех мыслей только одна не была противной герою этого рассказа - это мысль о том, что "он каждую минуту имеет власть убить себя".

   Социальное значение депрессивного бреда было бы относительно невелико, если бы не два особых обстоятельства. В период депрессии, даже легкой, человек становится чрезвычайно восприимчивым к идеям греховности, бренности мира и необходимости искупления, иными словами, он становится восприимчивым к догмам христианской религии. Под умелым влиянием со стороны те лица, которые и раньше не отличались твердостью внутренних убеждений, легко становятся религиозными. Недаром основной контингент сект в наше время - это люди, в период угнетенного состояния оставшиеся без поддержки близких и друзей и нашедшие утешение у новых "братьев" и "сестер".

   Следует также учесть, что депрессивное состояние не длится вечно. В зависимости от вызвавших его причин оно продолжается от нескольких недель до нескольких месяцев. Наступающее затем естественное выздоровление легко может быть выдано за благотворное следствие приобщения к религии.

   Другое обстоятельство касается опасных действий депрессивных больных. Среди этих действий на первом месте стоят самоубийства.

   Мысль о нежелании жить приходит на ум почти каждому депрессивному больному. Она может прийти вдруг, внезапно, и попытка тотчас же будет осуществлена - так внезапно кидаются с берега в воду или выбрасываются из окна. Поэтому депрессивный больной требует неусыпного надзора, который возможен только в стенах психиатрической больницы, где есть специально обученный и опытный в этом отношении персонал. Больной должен обязательно находиться там до полного исчезновения депрессии.

   Сколько людей не ушло бы безвременно из жизни, сколько талантов было бы сохранено, если бы окружающие имели хоть самое общее представление о депрессии и связанных с ней возможных страшных последствиях.

   Если в депрессивном бреду господствует тема собственной виновности и ничтожества, следует опасаться попыток самоубийства. Но если доминирующей является тема грядущей ужасной катастрофы, то больной может оказаться опасным и для окружающих. Он может совершить так называемые альтруистические убийства - убить близких и дорогих ему людей, дабы избавить их от грядущих ужасных страданий.

   Все сказанное свидетельствует о том, каким пристальным вниманием и постоянной заботой должны быть окружены депрессивные больные. Успехи современной психофармакологии позволяют быстро и весьма эффективно лечить депрессию...

   Многие бывали свидетелями приступа эпилепсии. Картина запоминается навсегда. Внезапно, как подкошенный, падает человек. Душераздирающий рев исторгается из его груди. Судороги сначала сводят все тело в причудливой позе, а затем сотрясают его сильными толчками. Пена течет изо рта. Как во время судорог, так и некоторое время потом полностью отсутствует сознание. Все это производит устрашающее впечатление на окружающих. Недаром в давние времена эпилепсия считалась "священной болезнью".

   Эпилепсия трудно поддается лечению. Припадки, повторяясь на протяжении всей жизни больного, чаще всего накладывают своеобразный отпечаток на его характер. Больных эпилепсией отличает сочетание злобности, жестокости, злопамятства и мстительности со слащаво приторной ласковостью и ханжеским самоунижением. Другой характерной чертой является чрезвычайная педантичность, мелочная аккуратность, скрупулезность.

   Нужно упомянуть еще в наклонности к эгоизму, о подчеркнутом внимании к своей особе. Больные тщательно блюдут свои интересы, не терпят ни малейшего, даже кажущегося, их ущемления. Наконец, этим больным нередко свойственна религиозность, порою даже фанатичная. Это свойство их характера, несомненно, определяющееся болезнью.

   У больных эпилепсией могут возникать и галлюцинации, и бред. Галлюцинации их обычно носят устрашающий характер. Кровь и огонь - вот две основные краски, в которые они обычно бывают расцвечены. Бред эпилептиков может быть различным по содержанию. В отношении к своим мнимым врагам эпилептик обнаруживает злопамятность, затаенную мстительность, изуверскую жестокость. Мнимым врагам наносятся тяжелые повреждения. Дело может доходить до убийства.

   Фанатичная религиозность больных эпилепсией нередко служит основой религиозного бреда. Считая себя при этом исключительными личностями, которым доступно "божье откровение", эпилептики иногда обнаруживают чрезвычайную активность, властность, деспотичность в насаждении религиозных идей. Есть основания полагать, что некоторые из "святых пророков", например, Мухаммед, страдали эпилепсией.

   При наличии религиозного бреда эпилептики могут представлять большую опасность для окружающих. Они могут совершить убийство, будучи убеждены, что окружены нечестивцами и творят "божье дело". Они могут убить своих близких, вообразив, что бог приказал умертвить их для достижения вечного блаженства. Жестокие, бессмысленные убийства на почве религиозного фанатизма всегда подозрительны в отношении эпилепсии.

   Французский психиатр Легран дю Соль обратил внимание, что в некоторых случаях бред может охватывать окружающих больного, близких ему лиц, которые принимают этот бред за реальность и слепо верят ему. Это чаще случается тогда, когда психозом заболевает человек, сильный духом, властный, пользующийся большим авторитетом. Наоборот, пассивными воспринимателями бреда бывают люди слабовольные, умственно отсталые, много лет прожившие вместе с заболевшим психозом субъектом, привыкшие "жить его мыслями", слепо доверять ему, безоговорочно следовать его указаниям, всецело подчиняться его авторитету. Пассивные восприниматели никогда не участвуют в творчестве бреда, их высказывания и поступки, как эхо, повторяют то, что сказано или сделано "индуктором", - так принято называть душевнобольного, ставшего источником подобного "индуцированного" бреда. Обычно объектом подобной индукции становится один человек. В роли индуктора и индуцированного выступают муж и жена, сын и мать, хозяйка и служанка и т.п.

   В отличие от коллективного бреда коллективные галлюцинации могут охватить одновременно большое число лиц. Но коллективные галлюцинации - в основном удел истории психиагрии. Они были нередки в давние времена, особенно в период средневековья, в период массового распространения истерии, религиозного фанатизма и суеверий. Это всегда были галлюцинации внушенные. Возникновению коллективных галлюцинаций способствовали низкий интеллектуальный уровень, голод, обусловленный строгим соблюдением постов, бессонница, вызванная длительными ночными молениями, всяческое физическое и душевное изнурение, сочетающееся с фанатичной экзальтацией.

   Еще два-три столетия назад почти каждое широко известное место богослужений, почти каждый монастырь, старинныи замок, дворцы европейских монархов славились своими "видениями" и "явлениями", легенды о которых всячески поддерживались и культивировались, и тем оказывали внушающее воздействие. Не отстал в этом отношении, конечно, и русский двор.

   Незадолго до смерти императрицы Анны Иоанновны, за полночь, караул, стоявший как обычно в тронном зале, неожиданно увидел царицу, молча и как-то странно разгуливающую взад и вперед около трона. Странность подобной ночной прогулки смутила успевшего было задремать дежурного офицера. Не имея по этикету права первым обратиться к императрице, он вышел в соседнюю комнату, чтобы спросить, не знает ли кто ее намерений. Тут офицер встречает Бирона, временщика императрицы, и рапортует ему. "Не может быть, - восклицает Бирон, - государыня в спальне!" Бирон сам идет в тронную залу и тоже видит "странное видение". Заподозрив заговор или какой-то обман, он устремляется в спальню царицы и уговаривает ее выйти на глаза караула. Когда Бирон и царица вышли в тронную залу, все присутствовавшие на короткое время "увидели две Анны Иоанновны", из которых настоящую можно было отличить только по тому, что она стояла рядом с Бироном. Видение поднялось на ступеньки трона и тут как бы растворилось.

   Не исключая возможности, что это видение было чьей-то искусной инсценировкой, все же можно думать, учитывая мистицизм людей той эпохи, плохое освещение, вынужденную бессонницу караула, суеверный страх Бирона и царицы (последняя воскликнула, когда видение исчезло: "Это смерть моя за мной пришла!"), что это была коллективная галлюцинация. Через несколько десятилетий подобное же "видение-двойник" Екатерины II прошествовало поздно вечером по Зимнему дворцу, в то время как самой Екатерины там не было. Надо отметить, что это видение было уже целиком плодом экзальтированной фантазии придворных. Сама Екатерина ничего не видела, что и понятно, так как по характеру своему она не отличалась ни религиозным фанатизмом, ни истерической внушаемостью.

   В связи со сказанным возникает невольно мысль о "психической заразе", о возможности "передачи" психического заболевания от одного человека к другому. Нужно заметить, что разговоры о якобы помещенных в психиатрическую больницу здоровых людях, которые там под влиянием окружения "сошли с ума", - ни что иное, как плоды невежественных предрассудков. Настоящие психозы не передаются от больного человека к здоровому. В психиатрические больницы помещают не душевно здоровых, а психически больных людей.