Отраженное в заплаканном окне лицо по-прежнему, едва различимо, улыбалось уголками губ и зонтиками морщинок у век, словно слушая далекий рокот морского прилива. Покойное и неподвижное.

   "Что за чертовщина!" И Яшма снова, крадучись, пустился в путь. Но все напрасно. Легендарный первоучитель был недостижим. Отчаяние проступило горькой росой на ресницах Яшмы и он расплел петлю рук. Незадачливое одеяло соскользнуло на пол и простерлось, уткнувшись обреченной Ян Гуйфэй.

   Он задрал голову. Трон с недостижимым патриархом теперь уже впился ножками в сучковатые балки потолка. Дун Хайчуань продолжал спать теперь уже вверх ногами. Одеяло, вопреки всем законам гравитации, загибая вверх ровные складки, покоилось на его груди.

   "Впереди меня - тьма, позади - муть. Мне пора возвращаться, Яшма. Я похищен из великолепия. И возвращаюсь в великолепие. Прощай. Уже выпал снег!" - донесся сверху до боли узнаваемый голос.

   "Какой снег?! - лето на дворе!" - завопил Яшма, вздев руки вверх, вырывая их из суставов. Его пятки покорно оторвались от пола и... он проснулся.

   "Ну и сон!" Занемевшая рука потянулась и коснулась лба. На лбу стыла и зверски свербела липкая испарина. Ногти заскрипели, распугивая муравьишек под кожей. Те заметались броуновскими зигзагами и устремились безумной толпой долой с подбородка, соскакивая на утес кадыка, откуда разбежались по мокрой от пота груди кто куда.

   Яшма перевернулся на бок. Рядом с головой покоилась оброненная во вчерашнем автобусе кепка. Преспокойно зияла тихим омутом, накатившись околышем на козырек. Уже светало. Издалека разливался нестройным хором надрывный петушиный ор.

   "Пора в столб!" - пропела, прокатившись по телу током, нарождавшаяся заря, и Яшма, сунув ноги в джутовые сандалии, выскочил во двор.

   Зайдя за угол, он помочился. Долго, испытывая неописуемое блаженство. Потом плеснул в лицо обеими пригоршнями из бадьи воды с кислым привкусом щавеля. Отер лицо рукавом и поковылял к забору.

   "Здесь!" Он раскорячил, "опускаясь в седло", ноги. Покачался на задубевших бедрах. Умостился и загреб гнутыми вилами растопыренных пальцев невидимый, но ощущаемый ладонями рвущийся вверх "монгольфьер".

   Над столицей показалось лысое, как колено, раскаленное еще со вчера солнце. Оно причудливо трансформировалось среди восходящих заводских паров и дымов и приобрело абсолютно правильную форму сплюснутой храмовой ступы. Правда, с обломанным шпилем и без ниш для шариры. Или судка для баранины с соевыми ростками "по-сычуаньски", который раз в год мама заставляет Яшму доставать с верхней полки в чуланчике за кухней. В день поминовения отца.

   "И остальные боги, драконы, якши, гандхарвы, асуры, гаруды, киннары, махораги, люди и нелюдь - числом тысячи и десятки тысяч коти - делали подношения Драгоценной Ступе".

   Минула кальпа, а то и две. Пальцы, запястья, потом локти окончательно занемели. Яшма качнулся - и больно жалящие пурпурные муравьи хлынули несметной ордой и затопили пожарами холмы, долины, леса и поля его рук.

   А на дне ложки ладони пробудилась старая заспанная Циньва-му, "хранительница речных кладов", тысячелетняя квакуша, про которую часто в раннем детстве рассказывала, выпучивая глаза и выпячивая беззубую челюсть, деревенская бабушка Эйлан. А он ужасно боялся этой страшной Циньва-му, и, едва не уписываясь, зарывался с ушами в бабушкин подол, глупышка.

   Древний, в два обхвата, просто чудом уцелевший в годы "большого скачка", тополь перед его глазами вдруг ожил и начал перетекать всеми изумрудами своих мозаик, как Луаньхэ в ветреную погоду. И вскоре как по команде спикировавший ветерок остудил накалившиеся до отказа пальцы Яшмы.

   В глазах, как на салазках, зарябило. Тополь вдруг перекрутился в талии и усеялся весь нефритовыми, малахитовыми шариками для подводного пинг-понга. Они радостно засверкали первомайской иллюминацией на площади Тяньаньмэнь.

   Потом шарики, зайдя за ролики, упорхнули ввысь, заставляя охотящихся стрижей изрядно корректировать дуги своих траекторий. Взамен тополь невесть откуда затянуло переливающейся хрустальной сеткой, которая разлинеила крону на малюсенькие-премалюсенькие такие квадратулечки, на ровненькие-преровненькие, как в школьной тетрадке. Вдоль и поперек. Абсцисс и ординат.

   А потом вспыхнувший от восхода тополь слился в монолитный кусок жабьей икры. И этот кусок жабьей икры браво подтянулся и начал вращаться качающейся спиралью, ввинчиваясь штопором в белесое небо утра. Кончик штопора согнулся, словно наткнувшись на победитовую твердь, и размазался по раздавленной гусенице одинокого янтарного облака, неожиданно выползшего из-за спины, с запада. После...

   Глаза вдруг съехали набекрень вправо и выскочили через ухо парой вспугнутых нетопырей, растопыривая, миновав козелок, свои уродливые длиннопалые руки-крылья. И тотчас наткнулись на такого же Яшму, стоящего рядом, тоже застывшего столбом в "чжань-чжуан". Испугались и ретировались обратно в уши. Покружили под кровлей на чердаке, облетая самые укромные уголки. Спустились по дымоходу в бельэтаж где устроили демонстрацию высшего пилотажа, выходя в штопор и кувыркаясь в мертвых петлях. Потом по мусоропроводам ног нырнули в подвалы ступней. Там им сразу стало жарко. Ошпаренные, они мигом сиганули наверх. Грохнув о кровлю, вырвались наружу через ухо. Теперь через левое. А там - опять Яшма, двойник. Торчит столбом, в "чжань-чжуан". Только слева. Затем...

   Глаза вернулись, открылись. Яшма похлопал себя по животу, по голове, выбивая пыль мимолетных наваждений. Стряхнул их мутные брызги с кистей хлестким плетевым выхлопом и вернулся в дом.

   Там позавтракал двумя холодными просяными колобками с кубиком вяленой поросятины. Утерся, кивнул маме и оседлал выведенный из сарая велосипед.

   Этот велик - гордость Яшмы и, вообще, самая ценная у них в семье вещь. Когда-то этим велосипедом премировали отца за тройное перевыполнение плана по прокату. Папа уже тогда сильно кашлял и сох просто на глазах. Но в тот день он был счастлив.

   Он трепетно держал велосипед за рога, и, не поворачивая головы, не мигая, гордо вел его через весь город. Через плечо рдела, полощась в майских ветерках, широкая лента с золотыми звездами и иероглифами "тужи-гонг-зоо-же" - "ударник труда". Яшма вылетел тогда навстречу "ударнику" пулей и промаршировал весь квартал рядом, также гордо задрав голову и ничего не видя вокруг. Это были самые счастливые минуты его жизни. Хотя знал, на них с завистью и гордостью смотрят все.

   Велик был не китайский - импортный. По черной блестящей трубе его рамы восходила, мерцая серебром, нездешняя, витиеватая надпись из иностранных знаков.

   Четыре года назад школьный учитель истории Гао Фэнь прочитал ее, эту надпись, и сказал, что она обозначает имя одной из республик Эс-Сэ-Сэ-Сэр - "Укэлань". И еще рассказал, что столицей Укэлань является город Цзифу на большой реке Нипло, и что это самый старый и красивый у русских город. Его когда-то давно, еще во времена Второй Сун, взял штурмом и сжег Бейту, царь степных менгу. Внуком этого Бейту и был великий Кубле, который построил новую, северную столицу Пекин и в нем чудесный дворец Гугун для себя.

   Учитель Гао показал этот Цзифу на глобусе. О! Это очень далеко отсюда, много-много тысяч ли. Почти как до луны. А то и дальше.

   Да, Гао Фэнь, хотя и был молод, всякой всячины знал много. Слушать его - не переслушать можно было часами.

   А потом было это ужасное "открытое" школьное собрание, где "нерадивый преподаватель Гао был подвержен строгой марксистской критике и разоблачен как оппортунист и капиталистический апологет".

   И Гао-лаоши, погрузив в ветхую допотопную рикшу уже не способного двигаться, парализованного отца, нехитрые пожитки и стопку перевязанных ботиночным шнурком книжек, укатил на вокзал и дальше, далеко на юг, в шахтерский Гуйчжоу - "для необходимой усиленной переквалификации деградировавших педагогических кадров". Больше его Яшма никогда не видел. А жаль.

   Мелькали разбуженные утром кварталы. Со свистом в ушах Яшма мчался на занятия в Соншулинь, и, кажется, запаздывал. А этого никак нельзя! Вдобавок за пазухой бился в грудь единственный головной убор дорогого учителя. Уф! Солнце уже высоко и палит немилосердно. День, наверное, опять будет изнурительно жарким.

   Но вот, наконец-то, и юные сосенки Соншулиня. Йе-ех! Яшма, привстав в стременах, тормознул на вираже, пропахивая задним колесом проржавевшую хвою, заплеванную почерневшими прошлогодними шишками. Спешился, расщепил штанину и побежал галопом на площадку.

   Группа уже разминалась вовсю. "Эх, лентяй я и сачок!" - укорил внутрь себя Яшма. И вспомнилось фраза, брошенное мельком учителем месяц назад. "Ищи, рыщи, сынок, в любом деле свой гений. В любом! И тогда всяк труд для тебя взаправду станет тем самым "гунфу", о котором все талдычат без тени понимания. Даже самый черный и неблагодарный!"

   "А я опоздал!" Парни уже разобрались по парам и, схлестнув запястья растопыренных ладоней, кружились по площадке, как велосипедные педали, вперяя друг в друга вылупленные зенки. На них сверху удивленно пялились онемевшие сосны, разводя в стороны синие лапы. Вдобавок прискакала, переливаясь пушистым серебром хвостища, любознательная пучеглазая белка, и сложив, словно молясь, крохотные ручки, стала наблюдать с ветки странные танцы двуногих. "Наму Миле-фо!".

   Но Го-шифу нигде не было видно. Это страшно удивило и обеспокоило Яшму. Это, вообще, было на его памяти впервые. Учитель, такой всегда опрятный и пунктуальный, опаздывает?! Невиданное, неслыханное дело!

   Яшме пара не досталась. И Сыма Еня тоже нигде не заметно. А он куда подевался? Наверно, грыз до полуночи математику, зубрила. И проспал.

   Он юркнул мимо трущихся рук вертким утенком в дальний угол площадки. Там, под старой артрозной розовой сосной образовался уютный аппендикс. Любимое место!

   Яшма, как Хоуван, цепляясь за смолистые стволы, прокружил, намотав полсотни колец и, покрывшись уксусной испариной, проскользнул в аппендикс с тыла. Остановился в центре и вытащил из жаркой пазухи заветную кепку. Застыл в благоговейном ступоре. Потом, преодолев сомнения, решительно и торжественно нахлобучил ее на скальп башки, выкошенной ручной машинкой под полубокс.

   Шапка оказалась не по Сеньке. Явно шестидесятого размера. Для плотности сметливый долихоцефал нахлобучил ее на самые уши. Уши, недовольно хрюкнув, раскрылись, как два парующих в соевом масле "полумесяца", и Яшма воистину стал вылитым мультяшным потешным утенком, вооруженным огромным клювом наперевес.

   Парусиновая, когда-то густого небесного цвета, кепка учителя давно выцвела до белизны и была изнутри скользко-шелковистой и нежно-прохладной. Яшма важно повел поплавком головы.

   Так-с, все сначала. Начать! Иду, иду. "Туй-мо!" - толкай жернов! Еще кружочек. Приготовься - и "полный солнцеворот". Через зенит. Ху-ум!

   Дальше - вывернув кисти, "обнимем месяц". "Бао-юэ". Хорошо. Пальцы уже набрякли и побагровели как вареные раки. Теперь - полкружочка и "пи-чжан". Руби, ладонь. Не торопись, с любовью. Только не стараться бить. А то движения сразу суетные, поломанные, а главное, слабые. Во! Теперь правая рука кажет в небо, а левая пронизывает землю. "Чжен-тьен-ге-ди." Вот так! И гляди далеко, не спускай ока с горизонта, даже если его не видать.

   За соснами бора не высмотришь. Только павильончик глухой стенкой темнеет. А надо бы!

   Ну а сейчас - "ся-та"! Дави вниз. Сила! Все, хватит. Остается теперь "накрутить на руку косу" и выплыть в "рыбки "инь-ян". Класс! Самая сладкая форма. Покружи-покружи. Не торопись - порвешь живопись. И вот, наконец, Сунь Укун должен умыкнуть "чудесный персик из сада Небесной феи". Все - свинтил. Теперь волейболь его, Хоуван, через "зенитки" и "хватай пику"!

   Все закружилось в спиральном, расхристывающем вихре. Все-все - сосны, травы, кусты, парни парами, павильон, белка, ее хвост, падающая шишка, брызги песка, снопы луче. Все слилось в сплошной мерцающий кокон, который обволок Яшму плотными липкими нитями, затянул жилы, навалился на ладони, грудь, живот...

   И тут он засек в пальцевом прицеле Сыма Еня, который неожиданно вынырнул из соснового частокола.

   Тот, выпучив белки, выбросив руки вверх, захлебываясь, что-то кричал. Все сразу остановились, как стреноженные. Площадка, сухо просипев песками, замерла. Что?

   - Го Гулинь умер!!!

   Мир стал. Кокон сполз мокрыми, намокшими потом, шлейками и шлепнулся спутанным буртом к вкопанным, гудящим ступням Яшмы, которые нестерпимо жгли раскаленные обручи запорошенных сандалий.

   - Как - умер? Шутишь?

   - Умер, умер! Сегодня ночью...

   Взмыленные бойцы сбились плотным кольцом вокруг Сыма Еня и ошарашенно вглядывались в его побагровевшее от натуги и волнения лицо, надеясь, что известный мистификатор Сыма Ень разыгрывает их, как обычно. Хотя и довольно по-идиотски.

   Но Сыма Ень был серьезен.

   И все сразу поверили.

   "Ну, вот и все! Не успел..." - ёкнуло, кольнуло, защемило в груди Яшмы. Он быстро отвернулся и пошел, раскачиваясь, как пьяный, к старой сосне. Добрёл, привалился к ней спиной, сполз, обдирая спину, на корточки.

   Пальцы, царапая уши, сдвинули кепку на лицо. А Яшма, вминая ее в скулы, заскулил, как выброшенный в сугроб щенок. Всхлипнул, и, не удержав плотину в груди, горько зарыдал.

   Сквозь слезы он различил трясущиеся, дребезжащие окна битком набитого автобуса. А в щели между темнеющих спин пассажиров, в двух шагах всего - оконтуренное закатной рдянью, морщинистое лицо старого учителя. Смеющееся, с лукаво-ласковыми щелками глаз.

   Уже без кепки на сияющей лысиной голове.