- 3 -

   Если мы с тобой собираемся обрести настоящую дружбу - действенную дружбу, а не дружбу в теории...

   Это важно. Давай остановимся на этом и определимся. Многие люди думают, что Бог - их друг, но они не знают, как использовать эту дружбу. Они видят ее как взаимоотношения на расстоянии, а не как тесное общение.

   Еще больше людей вообще не воспринимают Меня как друга. И это грустно. Многие считают меня родителем, а не другом - и к тому же родителем суровым, жестоким, требовательным и сердитым. Отцом, который не потерпит абсолютно никаких оплошностей в определенных вопросах - например, в том, как Мне поклоняться.

   В представлении этих людей Я не только требую вашего поклонения, но и хочу, чтобы вы проделывали это особенным способом. Недостаточно прийти ко Мне. Вы должны прийти ко Мне по особому пути. Если же вы придете ко Мне другим путем - любым другим путем - Я отвергну вашу любовь, проигнорирую ваши мольбы и обреку вас на страдания в аду.

   Даже если мое стремление к Тебе было искренним, мои намерения чистыми, и мое понимание - лучшее, которого я смог добиться?

   Даже тогда. Да, даже тогда. В представлении этих людей Я строгий родитель, который не примет ничего, кроме абсолютно правильного понимания того, Кто Я Есмь.

   Если ты понял неправильно, Я тебя накажу. Твои намерения могут быть чисты, насколько это вообще возможно; ты можешь быть так наполнен любовью ко Мне, что она будет выплескиваться наружу. И тем не менее Я брошу тебя в адское пламя, и ты будешь страдать там вечно, если придешь ко Мне с неправильным именем на устах, с неправильными мыслями в голове.

   Действительно грустно, что многие люди видят Тебя таким. Друг так не будет себя вести.

   Не будет. И поэтому сама идея дружбы с Богом - то есть таких взаимоотношений, какие у тебя складываются с твоим лучшим другом, который примет все, что дано с любовью, простит все, сделанное по ошибке, - идея такой дружбы им кажется непостижимой.

   Что касается тех, кто видит Меня своим другом, ты прав: большинство из них держится от Меня на большом расстоянии. Их дружба со мной не действенна. Скорее, это очень отдаленные взаимоотношения, на которые, как они надеются, они могут рассчитывать в случае необходимости. Но это не ежедневная, ежечасная, ежеминутная дружба, какой она может стать.

   И Ты начал говорить, что нужно, чтобы обрести такую дружбу с Тобой.

   Изменения в уме и изменения в сердце. Вот что нужно. Изменения в уме и изменения в сердце.

   И смелость.

   Смелость?

   Да. Смелость отвергнуть любое понятие, любую идею, любое учение о Боге, который отверг бы тебя.

   Это потребует безграничной храбрости, потому что мир умудрился наполнить твою голову подобными понятиями, идеями и учениями. Тебе придется принять новую мысль, которая противоречит практически всему, что ты слышал обо Мне.

   Это будет трудно. Для некоторых - очень трудно. Но это будет необходимо, потому что нельзя обрести дружбу - реальную, близкую, действенную, открытую дружбу - с тем, кого боишься.

   Значит, большая часть в обретении дружбы с Богом - это забыть нашу "страшбу" с Богом.

   О, Мне это нравится. Этого слова нет в вашем языке, но Мне оно нравится.

   Именно таково было ваше отношение ко Мне все эти годы - страшба с Богом.

   Я знаю. Я объяснял это в самом начале. С тех пор как я был маленьким мальчиком, меня учили бояться Бога. И я Его боялся. Даже когда мне удавалось избавиться от страха, меня к нему возвращали.

   Наконец, когда мне было девятнадцать, я отверг Бога Гнева из своего детства. Но я не заменил его Богом Любви, я вообще Его отверг. Ты просто перестал быть частью моей жизни.

   Это разительно отличалось от моего отношения всего пятью годами раньше. В четырнадцать лет я мог думать только о Боге. Я думал, что лучший способ избежать Божьего гнева - это заставить Бога полюбить меня. Я мечтал стать священником.

   Все думали, что я приму сан. Монахини в школе были в этом уверены. "У него призвание", - говорили они. Моя мама тоже была в этом уверена. Она видела, как я устанавливал алтарь на нашей кухне и надевал свое "облачение", воображая, что свершаю мессу. Другие мальчики делали из полотенец накидку Супермена и прыгали со стульев. Я представлял себе, что полотенце - это риза священника.

   Затем, в начале моего последнего года в церковноприходской школе, отец внезапно положил конец всем моим мечтаниям. Однажды мы с мамой говорили о моих планах на будущее, когда папа случайно зашел на кухню.

   - Ты не пойдешь в семинарию, - прервал он нас, - так что не забивай себе голову.

   - Не пойду? - воскликнул я.

   Я был поражен. Я думал, что все было уже решено.

   - Нет, - ровно сказал отец.

   - Почему?

   Мама сидела молча.

   - Потому что ты недостаточно взрослый для такого решения, - заявил отец. - Ты не знаешь, что ты решаешь.

   - Нет, я знаю! Я решаю быть священником, - закричал я. - Я хочу быть священником.

   - Э, ты не знаешь, чего ты хочешь, - проворчал папа. - Ты слишком мал.

   Наконец мама заговорила:

   - О Алекс, пусть у мальчика будут свои мечты. Папа не собирался потакать мне.

   - Не поощряй его, - приказал он маме и бросил на меня один из своих взглядов, который говорил: "Дискуссия окончена". - Ты не пойдешь в семинарию. Выкинь из головы.

   Я вылетел из кухни, сбежал по ступенькам вниз. Я искал убежища под моим любимым кустом сирени, который рос в дальнем углу заднего двора и который цвел не так уж часто и не так уж долго. Но в тот раз он стоял в цвету. Я помню, как вдыхал невероятную сладость пурпурных цветов. Я зарылся в них носом, как бык Фердинанд. Потом я заплакал.

   Не в первый раз отец задул огонек радости в моей жизни.

   Было время, когда я думал, что стану пианистом. Я имею в виду - профессиональным, как Либерас, мой детский кумир. Я видел его каждую неделю по телевизору.

   Он был родом из Милуоки, и все в городе только и говорили о том, что местный парнишка стал великим человеком. Тогда не было телевизора в каждом доме - по крайней мере не в районе Саут-Сайд, где в Милуоки жили рабочие, - но отцу каким-то образом удалось купить "Эмерсон" с двенадцатидюймовым экраном и черно-белой трубкой, по форме напоминающей пару скобок. Я сидел перед ним каждую неделю, загипнотизированный улыбкой Либераса, его канделябром и унизанными перстнями пальцами, которые летали над клавишами.

   Кто-то однажды сказал, что у меня отменный музыкальный слух. Я не знаю, так это или нет, но я мог сесть за пианино и тут же сыграть простую мелодию так же легко, как спеть ее. Каждый раз, когда мама брала нас к бабушке, я направлялся прямиком к пианино, которое занимало стену в гостиной, и начинал тренькать "У Мэри была овечка" или "Мерцай, мерцай, маленькая звездочка". У меня занимало ровно две минуты подобрать правильные ноты для любой новой песни, а потом я играл ее снова и снова, в глубине своего существа взволнованный музыкой, которую я могу извлечь из клавиш.

   В этот период своей жизни (и на протяжении многих последующих лет) я боготворил своего старшего брата, Уэйна, который тоже умел играть на пианино без нот.

   Сын моей матери от предыдущего брака, Уэйн не был в большой чести у отца. Мягко говоря. Все, что нравилось Уэйну, папа терпеть не мог, все, что Уэйн делал, папа презирал. Поэтому игра на пианино была "для бездельников".

   Я не мог понять, почему он все время так говорит. Я любил играть на пианино - хотя бы так, как у бабушки, - и мама, и все вокруг видели, что у меня есть несомненный талант.

   Потом однажды мама сделала что-то невероятно дерзкое. Она куда-то сходила или позвонила по рекламе в газете, или что-то еще, и купила старую пианолу. Я запомнил, что она стоила двадцать пять долларов (большая сумма для начала пятидесятых), так как отец был сердит, а мама сказала, что он не имеет на это права, потому что она несколько месяцев экономила на деньгах на продукты и скопила нужную сумму. Она сказала, что бюджет семьи от этого совсем не пострадал.

   Наверное, пианолу привез продавец, так как однажды я пришел со школы и вот - она была там. Я был вне себя от счастья и сразу же сел за инструмент. Вскоре пианола стала моим лучшим другом. Вероятно, я был единственным десятилетним мальчишкой во всем Саут-Сайде, которого не нужно было насильно заставлять практиковаться на пианино. Меня нельзя было оторвать от инструмента. Я не только подхватывал и исполнял любую услышанную мелодию, я сам сочинял их!

   Я находил песни в своей душе и выплескивал их на клавиши, и это наполняло меня восторгом. Самая волнующая часть дня наступала, когда я возвращался со школы или с игровой площадки и усаживался за пианолу.

   Отец совершенно не разделял моего энтузиазма. "Прекрати барабанить на этом чертовом пианино", - таким, насколько я помню, было его отношение. Но я влюблялся в музыку и свою способность сочинять ее. Мои фантазии о том, что однажды я стану великим пианистом, все росли.

   Затем одним летним утром я проснулся от ужасного треска. Натянув одежду, я скатился вниз, чтобы посмотреть, что же происходит.

   Папа разбирал пианино на части.

   Не просто разбирал, но рвал его на части. Он бил по стенкам изнутри молотком, а потом при помощи ломика разделял их, дерево поддавалось и раскалывалось с ужасным скрипом.

   Я стоял, ошеломленный, потрясенный до глубины души. По щекам текли слезы. Мой брат увидел, как я содрогаюсь от беззвучных всхлипываний, и не смог удержаться, чтобы не поддразнить меня:

   - Нил - плакса!

   Папа оторвался от своей работы.

   - Не будь размазней, - сказал он. - Оно занимало слишком много места. Пора от него избавиться.

   Я развернулся, убежал в свою комнату, хлопнул дверью (очень опасный поступок для ребенка в моем доме) и бросился на кровать. Я помню, как я выл - да, буквально выл: "Нет, не-е-ет...", как будто мои жалобные мольбы могли спасти моего лучшего друга. Но удары и треск не стихали, и я зарылся головой в подушку, содрогаясь от горечи утраты.

   Я чувствую боль, которую пережил тогда, до нынешнего дня.

   До этого самого момента.

   Когда я отказался выходить из комнаты до конца дня, отец проигнорировал меня. Но когда я не поднялся с кровати еще три дня, отец начал раздражаться. Я слышал, как он ругался с мамой, которая хотела принести мне еду. Если я хотел, есть, я мог спуститься к столу, как все. И, если я собираюсь спуститься, я не должен дуться. В нашем доме не позволялось дуться или сердиться, - по крайней мере из-за решений, принятых отцом. Он считал такие проявления эмоций открытым неповиновением и не потерпел бы их. В нашем доме мы должны были не просто принимать владычество нашего отца, но принимать его с улыбкой.

   - Будешь продолжать реветь, и я поднимусь, и тогда тебе будет о чем поплакать, - кричал он с нижнего этажа, и он не шутил.

   Когда даже после запрета приносить мне еду я не вышел из комнаты, отец, наверное, все-таки понял, что перегнул палку. Я должен сказать, что он не был бессердечным человеком, он просто очень привык поступать как бессердечный человек. Он привык, что ему не задавали вопросов, и что он объявлял и выполнял свои решения без особых любезностей. Он вырос в эпоху, когда быть отцом означало быть "боссом", и он не терпел никакого непослушания.

   Поэтому ему было нелегко подойти к моей комнате и постучать в дверь - то есть фактически, спросить разрешения войти. Я могу только предположить, что моя мама очень сильно над ним поработала.

   - Это папа, - объявил он, как будто я не знал и как будто он не знал, что я знал. - Я хочу поговорить с тобой.

   Эти слова были так близки к извинению, как только он мог позволить себе в отношениях со мной.

   - Хорошо, - выдавил я, и он вошел.

   Мы долго говорили, он, сидя на краю кровати, я, опершись на спинку, и это был один из лучших разговоров, которые когда-либо были у нас с отцом. Отец сказал, что, хотя он знал, что мне нравится играть на пианино, он не подозревал, что это так много для меня значит. Он сказал, что всего лишь хотел освободить место в общей комнате, чтобы поставить вдоль стены кушетку, потому что мы покупали кое-какую новую мебель для гостиной. Потом он сказал слова, которые я до сих пор не забыл.

   - Мы купим тебе новое пианино, спинет, оно будет достаточно маленьким, чтобы мы смогли поставить его здесь, у тебя в спальне.

   Я был так взволнован, что едва мог дышать. Он сказал, что сразу же начнет откладывать деньги и что вскоре у меня будет пианино.

   Я крепко обнял папу. Он меня понял. Все будет хорошо.

   К обеду я спустился в столовую.

   Проходили недели, но ничего не происходило. Я думал: "Он просто ждет моего дня рождения".

   Наступило десятое сентября, но пианино не было. Я ничего не сказал. Я подумал: "Он ждет Рождества".

   Пришел декабрь, и я просто задержал дыхание. Ожидание было просто невыносимым. Когда пианино не появилось, мое разочарование было огромнейшим.

   Прошли еще недели, еще месяцы. Не помню, когда я точно понял, что отец не собирается выполнять свое обещание. Но только после тридцати я понял, что он, наверное, никогда и не собирался его выполнять.

   В тот день я дал моей старшей дочке обещание, которое не думал сдержать. Я просто хотел, чтобы она перестала плакать. Я просто пытался утешить ее в каком-то детском несчастье, о котором сейчас не помню. Я даже не помню, что я пообещал. Я просто сказал что-то, чтобы успокоить ее. Это помогло. Она обвила мне ручонками шею и закричала: "Ты самый лучший папочка на всем белом свете!"

   И грехи отцов да падут на головы их детей...

   Твой рассказ занял много времени...

   Прости. Я...

   Нет, нет - это не жалоба, это наблюдение. Я просто хотел подчеркнуть, что этот эпизод, очевидно, очень важен для тебя.

   Да. Был и есть.

   И чему он тебя научил?

   Никогда не давать обещания, которые я не могу выполнить. Особенно своим детям.

   Это все?

   Никогда не использовать свое знание о том, чего хочет другой человек, для того, чтобы получить то, чего хочу я.

   Но люди "обмениваются" друг с другом все время. Такова основа вашей современной экономики и большинства отношений в вашем обществе.

   Да, но есть такое понятие, как "честный обмен", и есть манипулирование.

   В чем разница?

   Честный обмен - это взаимовыгодная сделка. У тебя есть то, что нужно мне, у меня есть то, что нужно тебе, мы приходим к соглашению, что у них более или менее одинаковая ценность, и обмениваемся ими. Это чистая сделка.

   Существует также эксплуатация. Это когда у тебя есть то, что мне нужно, и у меня есть то, что нужно тебе, но ценность этих вещей не одинакова. Но мы все равно совершаем сделку, потому что один из нас отчаянно нуждается в том, что есть у другого, и он готов заплатить любую цену. Именно так поступают некоторые многонациональные корпорации, предлагая по семьдесят пять центов за час работы в Малайзии, Индонезии и Тайване. Они называют это экономической возможностью, но это эксплуатация, простая и неприкрытая.