В этот раз это была история из далеких семидесятых годов прошлого века. Прокашлявшись, Михеич начал.

   - Было это, помнится, в году эдак…. Короче, когда Международный фестиваль коммунистической молодежи происходил. Я молодой, гораздо младшее нашего Лёпы, был. На заводе Кирова работал кабельщиком. Еще до армии. Был у нас такой себе Вася Шапиро, в пятом цеху. Парень видный, красавец, гвардейская стать. Чистый джигит. И в работе молоток. Расточник-ударник. И язык не за сопли подвешен, что для собраний просто хлеб. Быстро вверх пошел. Поначалу - комсорг цеха. А потом, уже не успели мы опомниться, в профком председателем его выдвигают. А потом и в партком заводской… Как ракета "Восток", пёр ввысь, без тормозов. И орден дали Ленина. И ордер на квартиру двухкомнатную, вне очереди, в придачу. Выделили за трудовую доблесть и идеологическое наставничество масс. И на торты-курорты, в Пицунды с Ялтами, стали безбожно, как никого посылать. И машинку, "москвичок", последнюю мондель цвета флага Союза Советских Социалистических Республик, тоже - вне очереди. Всё как и положено орлу. Всякие там прогрессивки, двойные тринадцатые заплаты, квартальные премии… Скидки, квоты, на параходы-самолеты льготы… Пролетарская элита, словом. Ум, честь, и нашей эпохи совесть. Чистая, как слеза Павлика Матросова.

   В общем, вылюднел парень. Без галстука, с застежкой в форме реактивного истребителя "МиГ-20", на нейлоновых сорочках всех оттенков, на работу теперь ни ногой.

   И надобно ж беде случиться, послали его в этом самом, не помню каком, году в Москву, на молодежный фестиваль. И не просто так, а знаменосцем в почетную колонну ударников коммунистического труда. Говорят, его потом даже по телику, по первой программе видели, на стадионе в Лужниках. Красивый такой, в импортном, небесно голубом, нейлоновом олимпийском костюме с лампасами от уха до пят. На вытянутых руках знамя, развевающееся на ветру, с портретом самого Лукича нёс. Герой, как есть герой!

   Мы все страшно им гордились, и когда он вернулся, митинг общезаводской провели. С цветами, с оркестром, что будь. Речи толкали пламенные в честь Васи. А главное, его подробный доклад слушали, яркий и увлекательный. Про то, как мы со всем прогрессивным человечеством беззаветно дружим. Вопросы хорошие спрашивали. Конечно, завидно было на такой успех товарища и по труду соратника. Но ведь по заслугам все, что и говорить.

   Но вот оказалось впоследствии, что не всё так гладко у Васи Шапиро на этом фестивале прошло. Вскрылись важные обстоятельства. Оказывается, снюхался он там в общежитии с настоящей негрой. Самой, что ни наесть, черномазой негритоской. Из того самого Зимбабве, которому мы тогда крупно помогали, или еще откуда…

   Михеич скривился, как от рыбьей желчи на зубах.

   - И преступно, забыв про честь партийца и мужа советской жены, аморально загулял с ней. Вступил в самую что ни наесть неестественную, низменную половую связь!Бригадир скукожился, как списанная спецодежда.

   - Все бы, конечно, ничего. И никто, ни одна живая душа не узнала бы про это его амурное похождение. Если бы не подцепил наш геройский Вася на этой самой прогрессивной негре из глубин черного континента заразную венерическую болезнь неизвестного происхождения, совсем неведомую советской медицинской науке. Так вот! Скандал выходит и полная компрометация нашего советского образа жизни. Во всем мире на тот момент самого правильного. Свято противопоставленного всем могучим коммунистическим воспитанием, мать ему в темень, зловонному, тлетворному влиянию загнивающего до мозга костей Запада. А тут - нате вам! Сам Василий Шапиро, наша слава и гордость, расточник-ударник, мать ему трижды орденоносный правофланговый знаменоносец, племенной носорог нашего передового хозяйства, трибун всех собраний и парткомов чеканный докладчик, сам как есть прогнил насквозь, как этот самый гребаный Запад. Сыпью бурдовой покрылся весь, с гнойными язвами в районе паха и прочей промежности!

   Это его супружница на сполох подняла, когда сходила с оказией в женскую консультацию.

   Ей бы молчать, дуре конченой, но Шиву в мешке не утаишь. Анализ вышел невразумительный. Ее в специальный НИИ медицинский направили. И там эту гнойную коросту тоже хрен сдиагностировали. Не знаем, говорят, как лечить вас, драгоценнейшая, хоть убейте!

   Она в шоке. Давай к мужу, с маникюром наперевес. Короче, суд да дело, и Вася наш раскололся. Стал жене давать показания. Она тоже, кстати сказать, пропагандистка-активистка, член парткома и секретарша заводоуправления. И принципиально порешила так дело не оставлять и предать его массовой огласке и порицанию трудовой общественности.

   Провели внеочередное закрытое заседание парткома, где долго Митю пытали про нюансы да подробности его аморального поведения. А он поначалу отнекивался, потел, краснел как килька в томате и воду из графина стаканами глушил. Говорил, что это было вовсе не поведение, а краткий, в несколько минут, мимолетный эпизод. Почти незаметный. Шутка судьбы, не более чем. И вспоминать нечего.

   Но члены закрытого партбюро принципиально настаивали. И Шапиро сдался и поведал, багровея, как канарский лангуст в туземном котле, детали своего чудовищного падения. Все, до последней пуговицы на кремпленовых брюках. Глаза при этом у Мити страшно блестели, сверкая огнём воспоминания о неистовой и необузданной страсти. К хищной радости членов парткома, имевшей таки место быть. Особенно члены возбудились, когда стали выспрашивать, в каких позах коммунист Шапиро опозорил себя и своих товарищей. А вместе с ними и весь советский народ.

   Партком, вытаращив недремлющие очи, слушал его, онемев, затаив дыхание, как диктора Левитана после знаменитого "От Советского Информбюро", предосудительно качал головами. Потом пошли дебаты-прения и вопли осуждения.

   Короче, из партии и с работы Шапиро с позором выперли, как пить дали. Правительственных наград, ордена и трех медалей "За трудовые заслуги", всех до единой лишили. И вдобавок ко всему жена от него отказалась, из дому выгнала, а по прошествии положенного срока с жилплощади нафиг выявила.

   Шапиро опосля серьезно запил, начал валяться пьяной свиньей по окрестным палисадникам и арыкам, и галстук с застежкой в форме реактивного истребителя "МиГ-20" носить перестал.

   А потом как-то украл из родного дома через окно свой собственный баян ярославского завода имени Петровского и продал его заезжему айзеру на вокзале, в аккурат за три рубля и шестьдесят две копейки.

   Бывшая заявила на него в милицию. Шапиро задержали в лежачем виде, но не судили. Медэкспертиза определила клептоманию как синдром тяжелой формы алкоголизма, и сослали бедного Васю в ЛТП на принудлечение, сроком три года. Просто ландыш. Там он, похоже, и пропал не за грош. Залечился, сокол шизокрылый, до полной потери жизненных ориентиров.

   Михеич в сердцах хлопнул себя по колену.

   - Вот такая, значится, братцы, любовь бывает на полчаса.

   - Бригадир, а как же болячка венерическая? - поинтересовался Петюня.

   - А сама прошла, от водки видать. Да только толку от этого…

   Михеич сплюнул и высморкался в огромный как парашют клетчатый платок. Потом протер им гладкую, как колено, лысину, густо вспотевшую от мучительных воспоминаний далекого прошлого.

   Мы угрюмо молчали, внутренне сокрушаясь от страдальческой юдоли несчастного Пети Шапиро и трагических превратностей его роковой планиды. Мораль его истории была ясна, как небо в день получки. Только на душе от этого легче не становилось. Совершенно синхронно, словно сговорившись, все, кроме Михеича, подняли свои бутылки и дружно прихлебнули. Я искренне почувствовал, как мягкое тепло одновременно прокатило и расползлось по жилам всей бригады. И Толяна с Коляном, и Петюни, и Юрика с Ейкиным, и даже задепрессовавшего по личным вопросам Сазоненко.

   - Да уж, - скорбно подытожил он, затягиваясь горьким дымом "Примы", - какие только беды не случаются из-за этой половой страсти! Эх, проклятая любовь, подзаборная…

   У Сазоненко, или попросту Сезона, для подобного резюме был свой личный горький опыт прозрений. В прошлом году дали ему в управлении путевку на оздоровление. В санаторий, в Пущу. Три недели нарзана с боржомом, грязелечения, соляриев и лечебных прогулок по кипарисовым аллеям. Казалось бы, кайфище несметное, живи да не тужи. Так нет ведь, заарканился там с Зойкой-табельщицей из соседнего СМУ, по-теперешнему теперь треста "Тарас", и завел с ней амур-флердоранж. Ходят себе грустной, томной парой среди ив плакучих и корейских берез, под крендель ручки, и воркуют про погоду, что те голубки.

   А через недельку, на выходные, жена к нему без предупреждения нагрянула. Приперлась родимая несанкционированно в будний день, проведать своего драгоценного на излечении. И что же? Заваливает она, бедолага, вся в мыле, в корпус. После полутора часа транспортной стоячей маеты в маршрутках да электричке и через лес потного пешкодрала. А ей медсестричка, дурында, говорит, что он, мол-де, на прогулке - гуляет с супругой!!! Истинная мадам Сазоненко от подобного заявления чуть с копыт не захлебнулась. Вся стала - ситец в крапинку. С кровавым подбоем. И полумесяц во лбу зажигается. Аллах-акбар! Как рванет во тьму аллей, подчиняясь бабьему сверхточному, безотказному радару. И впрямь, глядит, сидит ейный Сазоненко с неизвестной крашеной выдрой на лавочке в обнимочку, в интимных позах. С виду, что тебе попугайчики-неразлучники на жердочке качельки. Хохолки друг другу чистят, теребят трогательно…

   А Сезона дорогая половина, нужно заметить, баба совсем не худая и роста вполне матросского. В общем, подлетела она заботливой кондоршей с железным клювиком, полным питательного корма, ко млеющей, забывшей про все на свете, парочке, и мужа своего верного со всего размаху по бошке-то и зарядила. Авоськой с арбузом. А арбуз был сочный, спелый, с полпуда весом. Хрустнул конкретно от кометного столкновения с вялой макушкой разомлевшего от процедур пациента. Раскололся мякотью наружу, и липким соком истёк. Авоська при этом лопнула, вываливая содержимое опять же на потерпевшего.

   Сазоненко решил было, что это его собственная голова так треснула, что мозги из нее на свет Божий полезли, заливая лицо кровью натурально. Упал за лавку бледный, не разогнувшись, как и сидел, в позе фараона на троне. Даже не охнул. И уже лежал там за лавкой, притворившись убитым, и ждал пока фашист пролетит.

   Но не дождался. Коварная разлучница бросила его на произвол разбушевавшейся стихии. Урыла, грымза, треща кустами, оставив в пухлом кулаке несчастной соломенной вдовы багряный локон. С корнем вырванный, подчистую. На долгую и незабвенную память.

   После чего мадам Сазоненко вернулась к мужу…

   Потом Сезон еще долго с фиолетовой, как арабская ночь, гематомой через всю физиогномию чуть ли не месяц лазил. При этом стоически утверждал, что это чисто производственная травма, полученная им на монтажной площадке из-за халатного игнорирования некоторыми малосознательными товарищами элементарных правил техники безопасности. Санаторную сестру, наверное, имел в виду. Но подробности он упорно замалчивал, ссылаясь на строгий приказ начальства.

   Теперь Сазоненко о несчастной любви знал все и мог судить о ней полноценно, как эксперт-криминалист.

   - Да, Серёнька, тебе как никому эти страсти должны быть известны!

   Бригадир пристально, орлиным взором чекиста, заглянул бедному Сазоненко прямо на дно души. Просто не взгляд, а трехмерный УЗИ для констатации беременности во всех параметрах. Сезон, потупив глазки, зябко поежился.

   - А скажи мне, Серый, чем лавка от скамейки отличается все-таки?

   - Как чем, Михалыч? Спинкой, наверное!

   - Да, нет, не в спинке дело, а гораздо ниже. На скамейке, видишь ли, еще только с камеями сидят, ждут, маются. А на лавке уже конкретно лавом занимаются. Любовью значит, по-английски.

   Михеич сардонически сверкнул позолоченными резцами.

   - Догнал стишок, Сирожа?

   Сазоненко надулся и стал бледно-пурпурным, как снегирь. И с завистью покосился на Толяна с Коляном. Видать, припомнил Колькины шуры-мыры с молодой штукатурщицей, которая одновременно и с Толиком подгуливала. Шашнилась, шалава, втихаря от корешка. И какая потом крутая разборка из-за неё была, с двумя взаимно выбитыми зубами. В результате чего и Колян, и Толян ей на хутор командировку выписали, прикладным коневодством заняться, с лицензией и справкой от венеролога. Но то был случай красивый, полный чести и благородства, прямо как по Шекспиру. И Сезон это чувствовал.

   Мы, ухмыляясь, перемигнулись и дружно принялись за тарань. Она уже ждала нас, наполовину развороченная, зазывно улыбаясь, во все жабры растягивая улыбки, и радостно сверкала всеми цветами радужного спектра чешуи.

   Бедные рыбьи шкуры и сухожилия затрещали по новой. Взмывая под потолок, полетели из них клочьями пух и перья. Мозолистые, занозистые плотницкие пальцы густо облепило липким рыбьим жиром, и они стали безбожно источать неподражаемый густой, солоновато пряный дух бесстыжей рыбьей плоти. Своды последнего номера огласил треск крушимых костей, зычное чавканье и причмокивание с присвистыванием от подробного высасывания анатомических сочленений. В результате чего жир стал бесцеремонно затекать за рукава и ползти по локтю, вызывая под кожей нестерпимый чесоточный зуд.

   Бригада пировала по-взрослому.

   Эстафету "алаверды" подхватил Петюня.

   - Да, чего только с мужиками похоть эта проклятая не делает. Кошмарный ужас! Я вот с детьми, своими да кумы, на каникулах Лавру посещал. Решил показать подрастающему поколению подлинные святыни земли нашей. Чтобы они знали, паразиты, что не жрачкой единой может жить человек.

   Спустились мы под землю, в пещеры, где монахи-затворники морили себя добровольно. Замуровывались напрочь в норы, где и разогнуться-то толком - хрен выкусишь. Только маленькое, с ладошку, узенькое окошко оставалось. Для подачи кислорода и кружки воды с сухарем. Раз в сутки, а то и в двое, не чаще. Апартамент тот еще. Сиди буквой "зю" и молись, пока Бог душу не примет. Вот так.

   И Петюня, зажмурив глаза, сполз с блока и принял позу эмбриона в материнской утробе.

   - А еще нам экскурсоводка, послушница набожная в платочке, жуткую историю у одного гроба с мощами чудотворными рассказала. Гробик оказался такой куцый, мусипусенький, супротив других почти вдвое короче. Как для ребятенка или карлика недоделанного. Ан нет! Потому как лежит в нем уже лет восемьсот вполне взрослый, полноценный экземпляр - страшный великомученик Иван Многострадальный. Просто там лежит только половина его, от пупа кверху. Вот досюда!

   И Петюня жестом самурайца, совершающего прощальный харакири, провел ребром вдоль монтажного страховочного пояса.

   - А что, вторую половину паломнички на сувениры стырили? - поинтересовался Ейкин.

   - Да, подожди ты! Оказывается он не просто так лежит. Пришел он в монастырь сдаваться из самой, что ни наесть, гущи трудового Подола. Сбежал от греха подальше, страстотерпец. А был он мужик молодой и здоровый. Крепкий, как дуб. Из кузнецов или даже кожемяк каких. Богатырей известных. Лет тридцати - тридцати пяти от силы. Постригся, помылся, обеты все положенные попринимал. В том числе и с бабским полом ничего конкретного не иметь. Никаких сношений - ни-ни! Как и положено настоящему аскету.

   Но перестарался, страдалец. Потому как от природы страшно охочий до этого самого сексу был. И плоть его грешная, неудовлетворенная, и днем и ночью безбожно восставала. Дыбом. Причем в самых, что ни наесть, неподходящих ситуациях. То в храме вдруг, во время службы Божьей, или, к примеру, на исповеди прихожанки. И так его изнутри зверски плющило и колбасило, что он места себе не находил. Конфуз получался жутчайший! Так и носился, сгорбленный в три погибели, как метр складной, по всей территории нынешнего заповедника. На всю матню люто оттопыренный, пока пузырек на середине уровня не установится.

   Это черт рогатый, вражина людской, его конкретно всяческими изощреннейшими методами искушал. Соблазнял, аспид, в основном всякими видениями шведской порнографической видеопродукции. Бабами, на закате в Днепре купающимися, в глаз лез. Или даже простой козой, справляющей малую нужду.

   А он, горемычный, сопротивлялся всем его искусам как только мог. Но видно безуспешно. Бессонницей стал маяться, так как сильно боялся заснуть и увидеть себя во сне в этих самых реализованных еретических грезах. Ух!

   А когда мочи совсем не стало, его тогда осенило, чего надо с собой произвести такого-эдакого, чтобы эту грешную плоть ему одолеть. Он тогда попросил своих монахов-братчиков посреди двора монастырского по пояс себя в землю сырую закопать, чтобы срам этот неуемный остудить и тем самым его урезонить. Вот так и стоял по пояс в земле каждый божий день от зари до зари и молился. А в особые дни магнитных бурь, когда его особенно круто колбасило, просил прикапывать себя еще поглубже. Уже по грудь.

   Так и маялся, бедолага, пока Богу душу не вернул в нужный момент.

   Только вот в чем, братцы, главный прикол. Когда его в пещерах положили, то тело его завонялось только наполовину. Сверху от пояса - мощи нетленные, не подверженные разложению, образовались. Пахучие, с запахом сухой гвоздики пахнут. Я сам нюхал. А снизу - вся грешная плоть, от пупа вниз с ногами, напрочь отгнила. Ровно до тех пор, покуда его закапывали. Так и лежит теперь в Лавре в портативном гробике в полроста. Отмучился уже реально. Бабки утверждают, что его мощи серьезно помогают от простатита с импотенцией, и иногда к гробику этому просто не протолкаться…