Ага, стадион по улице Мате Залки.

   - Мате Залка! - гаркнул полковник, как на плацу.

   В ответ, задержанный радостно, узнавающе закивал.

   - Я - Мате Залка!

   Супрунов осторожно, поступательно, как башню танка, повернул голову и краем глаза, самым-самым краешком, чиркнул оконное отражение. Даже не заглянул - метнул краткий беглый взгляд, взглядик, взглядочек, взглядочечек.

   Блин, так и есть! За окном стоял навытяжку республиканский генерал - в пилотке с кисточкой, со сжатым кулаком, поднятым вверх. "Но пассаран, камарадос!"

   Карамба! Наверное, усталость, подумал Супрунов. Надо отоспаться. А то, похоже, крыша сползает.

   А эти имена пришельца, как листья капустные, отваливаются, обнажая предыдущие.

   - Василий Андреевич! А, Василий Андреевич!

   Тот не скрывал удивления.

   - Вы мне?

   Задержанный передернул плечами, удивленно вытаращив глаза.

   - Помилуйте, я - Мате Залка!

   - Ладно, едем дальше! Залка так Залка, мой зайка! Перлюк, ты аналогичный цирк когда-нибудь наблюдал раньше?

   - Да, Игнат Петрович, дурдом редкий.

   Следующими в ретроспективной последовательности на карте значились зоны улиц Салавата Юлаева и Патриса Лумумбы. С их громкими кандидатурами задержанный согласился беспрекословно. В окно полковник уже больше не глядел. Боялся, рефлекторно отворачивая голову. Его кожу пробирал озноб, а по спине сновали перепуганные мурашки, таща, кто спички, а кто и яички. А в отражении, за широкой полковничьей спиной, сначала проявилось из тьмы скуластое, темное лицо с надвинутым на бровь остроконечным малахаем с лихо свисающим лисьим хвостом. Острые, раскосые глазки гневно посверкивали сквозь длинный пушистый мех. Он самый! Сподвижник вора Емельки…

   Но следующий стикер заставил его почернеть, сменил на высокого негра с шевелюрой, начинающей седеть пружинками. В темной официальной паре, в очках и при галстуке. Спасите премьера! Свободу Конго! Свободу…

   Наидревнейшая дата значилась на стикере в районе улицы Рихарда Зорге.

   - Герр Зорге? - тоном агента императорской контрразведки "кемпейтай" вопросил Супрунов.

   - Я-я!

   Патрис Эмери Лумумба оставил посмертно свой пост и сменился несгибаемым резидентом Кремля, в течение пятнадцати лет тормошившим преступную фашистскую ось "Рим-Берлин-Токио".

   Все - дальше идти некуда! "Кио-ку-мицу! Совершенно секретно. Вместо прочтения сжечь!" После Рихарда Зорге, по идее, должно последовать реальное имя задержанного. Супрунов покрылся от волнения холодной испариной, как банка пива "Бизон" в лапе рекламного ковбоя.

   - Да поймите вы, голубчик! - увещевал он мнимого резидента советской разведки в Харбине.

   - Вы - не доктор Зорге! Доктор Зорге казнен японцами пол века назад, в конце второй мировой войны. - А вы - никакой не Зорге, прах его раздери!

   И грохнул кулаком по столу.

   Лишенный последнего мнимого имени, окончательно амнезированный инкогнито стащил дрожащей ладонью берет с головы и мучительно затиснул его между коленями.

   - Не Зорге, говорите? А кто же я? Кто?

   - Штырлиц недорезанный! - злобно гаркнул из своего угла Перлюк, и шариковая ручка под его пальцем подогнулась и треснула на стыке, как спичка.

   На самом деле фамилия человека, который напрочь ее забыл, была Сирин. Сергей Сирин. Сирин Сергей Георгиевич.

   И профессия у него была редкая и весьма специфическая. Уникальная, можно сказать.

   Сирин был востоковедом, ориенталистом-синологом, специалистом по китайскому языку и литературе.

   Преподавал на кафедре в университете. Но все ходил в ассистентах. Карьерного запала ему явно не доставало. Иной бы на его месте, с его знаниями и эрудицией, уже давно бы этой кафедрой заведовал, имея докторскую степень и профессорский оклад. Но Сирин был типичным тюфяком, бирюком и застенчивым комплексодом. Тютей был Сирин. Жизнь свою он предпочитал проводить в абсолютном одиночестве, в тиши библиотек - в каких-нибудь пыльных архивах, отделах рукописей и уникальных изданий - роясь в ветхих раритетах, ползая книжным червем по километрам столбцов дореформенной китайской иероглифики.

   Но однажды он даже женился - просто чудом. О, это был печальный анекдот! Его подцепила, "подцеппелинила" смазливая, очень даже миловидная студенточка, слушательница его практических семинаров - шустрая, зубастенькая провинциальная пиранья, востроглазенькая проныра и шельма, преисполненная хайлафисткими идеалами и корыстолюбивыми претензиями на "нормальную жизнь". С юных лет ей грезились фешенебельные яхты, трансокеанские лайнеры, персональные замки и коллекционные вина в фужерах на тонкой ножке, которые держат, отведя мизинец. И она среди всего этого - неотразимая прима, королева балла и черная жемчужина. В общем, синдром известный. Коготки она, подчиняясь древнему женскому инстинкту, выпускала очень осторожно и точно. Умела пудру раздувать, пройдоха.

   В его глазах она была неотразимой, шикарной сексапилкой, о которой такой сморчок, как он, даже и мечтать не смел. У нее была двуцветная, мелированная, с рваными прядями челка и тонкие щиколотки, которые Сирин почитал вершиной аристократической породы. Вычитал когда-то, в каком-то манускрипте.

   "Что он роется в этой макулатуре!" - часто думала она, брезгливо морща свой вздернутый носик. Но на безрыбье и рак - птица.

   - Я в положении! - последовал ультиматум месяц спустя.

   Наивный Сирин альтернатив не ведал. Пришлось жениться. Да и влюблен он был по уши. И побежал, полетел с радостью с ней в загс, где она официально обрела имя Серафимы Сириной. Красиво. Ассистенту кафедры китаистики нравилось очень - по звучанию.

   Но, увы, его упования на продолжение рода оказались тщетными. Беременность оказалась фикцией чистейшей воды.

   - Непредвиденная задержка! - заявила она ему.

   Не учи отца и баста! Возразил бы кто-то другой. Но Сирин был тот еще цветочек. Он таких слов просто не ведал.

   - Да и какие дети! У меня с тобой бабок не то, что на приличную косметику - на трамвай не хватает!

   Крыть было нечем. Он молча согласился.

   Они прожили в квартире, доставшейся ему от родителей, счастливых для него пять месяцев, три недели и два дня. Неожиданно, она подала на развод, обвиняя его в адюльтере. На пустом месте, естественно.

   Он просто опешил. Но не возражал, не сопротивлялся. Он, действительно, частенько изменял ей с рукописями, сидя часами в архивах. Это единственное, что по настоящему отвлекало его от непрерывного ожидания ее появления. Сирин, корпя над очередным раритетом, забывался и частенько засиживался до самого закрытия.

   Квартиру прошлось разделить, разменяв на "две равнозначные".

   Сирин не сопротивлялся ни секунды. Жену он любил. Любил странно и страстно, до самозабвения. И как Серу, и как Фиму, и как Симу…

   Но она ушла, раздраженно скрипя зубами, сердито насупив выщипанные в комариную струйку бровки. Ушла, капризно надувая кукольные губки, гневно сжимая кулачки.

   Лишь процедила напоследок, прошипела, сквозь зубы, прямо ему в лицо: "Лох конченый! Козел!"

   Но он не услышал. Не понял. И все ждал, что она вернется. Трогательно, не переставая, ждал. Не хотел верить. Хотя прекрасно понимал, что она считает его законченным неудачником.

   Но Сима была еще точнее. "Безнадежный, беспробудный, никчемушный, кромешный мудак!" - твердила она всю дорогу к метро, скрипя свежеиспеченными фарфоровыми штифтами.

   А он боготворил ее. За глаза, как ночь! За узкую, как Фермопилы, талию! За ахиллесово сухожилие, тонкое и изящное, как обрядовые палочки "жу-и"! За то, что она позволяет ему любить себя… и еще черт знает за что! В общем, мудак, полнейший мудак.

   Вскоре Серафима, твердо веря в свою звезду и неустанно надеясь обрести для своего бриллианта достойную оправу, наконец-то сошлась с нормальным, деловым чуваком, который занимался хорошим, прибыльным бизнесом - чем-то вроде перепродажи иномарок и автозапчастей к ним. И они стали, судя по всему, ковать свои мечты совместно. И привет!

   А Сирин не знал этого, не хотел знать. И ждал. Ежедневно ждал.

   И в какой-то момент он впал в тупое безысходное оцепенение. Но тяжелая, затяжная депрессия, в конце концов, разразилась неистовым амоком. С отвращением и ненавистью он набросился на любимые фолианты и стал рвать их в клочья…

   Но невидимая сила остановила его, успокоила, и заставила забыться. Он уснул.

   И тогда-то ему впервые приснился этот сон, который стал сниться ему с неизменной регулярностью.

   Ему снилось, что она возвращается. Звонит в дверь. Сирин встает с постели и идет к двери. Открывает... но за дверью - никого. И так, практически, каждую ночь.

   И он стал жить в ожидании этого сна.

   А за девять месяцев до описываемых событий, когда Сирин очутился в кабинете полковника Супрунова, к нему обратился по рекомендации доцента Чемчерыжко некий человек, который вежливо представился агентом издательского дома "Виздом", и предложил сделать перевод одной очень редкой, древней рукописи - из собраний Константина Скачкова, русского дипломата и ученого, служившего в середине ХІХ века в составе посольской миссии в Пекине.

   - Приезжайте! - сходу предложил Сирин.

   Они встретились в университетском вестибюле. Агент оказался вежливым, низеньким, пухленьким, молодым человечком с юркими глазками. В деловом костюме, при галстуке и кейсе, из которого он извлек засунутую в прозрачный файл рукопись и развернул переплет. Сирин повернулся к окну, придавив сползшие очки к переносице, и прочел вслух порыжевшие закорючки на титуле.

   - "Тяо-юань чжень-жень да дань коу цзюэ. Сюань гуань чжи чжи".

   - Именно - чжи-чжи! - издевательски поддакнул издательский агент. Явный попка, ничего не смыслящий в великом китайском языке. Но Сирин не обращал на него никакого внимания. В его руках, явно, желтело сокровище.

   - Сейчас, как это? Дайте подумать! "Великий секрет даоса Тяо-юаня в устной передаче. Прямой путь к вратам сокровенного".

   Ниже значилось, что список сделан неким Тао Фачаном, в тринадцатый год правления под девизом Шунь-чжи эпохи Цинь. То есть, в переводе на европейское летоисчисление - 1657 год. Самое становление маньчжурской династии.

   Сирина обуял профессиональный раж. Внутри у него все затрепетало и наполнилось сладкой истомой предвкушения. Похоже, в руках у него - действительно подлинный, редкий раритет.

   - Да-да, эпоха Цинь! - пробормотал он под нос, забыв обо всем. Застыл, оцепенел от внимания. Поднес рукопись к очкам и просмотрел обрез изнутри, снизу вверх. Пролистал несколько страниц.

   - Корки бумажные... Прошивная брошюровка, ручная... Бумага в крайне ветхом состоянии. Большинство листов подклеены... Пятна от сырости... - констатировал Сирин тоном опытного археографа. - Как это к вам попало?

   - Коммерческая тайна, Сергей Георгиевич, коммерческая тайна... Не имею права! Ну так как? - вопросительно прокрякал агент.

   - Я согласен!

   В глазах Сирина уже тлел хищный огонь исследовательского любопытства. Рукопись, без сомнения, и впрямь уникальная. От такой возможности, похоже, он не откажется, если даже придется переводить задаром.

   Агент явно спешил. Быстро оговорив сроки и размер гонорара, он растворился в пропускном турникете. Но Сирин вслед ему даже не глянул, автоматически пожав протянутую пухлую ладонь. Мир для него больше не существовал. Его внимание было целиком, без остатка, напрочь поглощено.

   В тот же вечер он принялся за перевод вожделенной рукописи, которая оказалась подробным трактатом по даосской алхимии, заключавшим сокровенные секреты "культивации изначальной природы и вечной жизни". Речь шла о внутренней духовно-физической эволюции и преображении, основанном на поэтапной медитативно-йогической практике.

   Он перевел первую главу. Она подробно описывала процесс "разжигания печи под пупком" и связанные с ним нюансы.

   Сирину, естественно, захотелось самому испробовать подробно описанную технологию на практике. Он закрыл глаза, сосредоточился... и просидел, не шевелясь, битых два часа. Голову запрудили груды дум, каверзных мыслишек и тревожных, грустных воспоминаний. Мозг, в конце концов, окончательно устал, и на его плечи навалилась жуткая сонливость. Он чуть было не свалился со стула! Но встряхнулся, похлебал чайку и засел за перевод.

   Трактат украшали искусно исполненные рисунки и магические символы, анатомические разрезы и схемы движения потоков энергии. Особняком в конце манускрипта шел сборник заклинаний, записанных фонетическими знаками. Идиотские идиоматические навороты, в которых Сирин не понял ни шиша. Ни словечка тебе, ни имечка! Сволочь! Не помогли ни универсальные словари, ни гиперэрудиция. Пришлось обломаться и опять вернуться к тексту трактата.

   К полуночи Сирин изнурил себя, но перед тем как закрыть рукопись, он еще раз пробежал глазами последнюю страницу с текстом заклинаний, беззвучно шевеля губами. Экая несусветица! Абракадабра полнейшая! Тарабарщина проклятая!

   Ну, да бес с ней!

   Уже было далеко за полночь, когда он наконец улегся спать. Ему как обычно приснился заветный сон. Она вернулась. Сима, Симочка! Солнышко мое! Звонит в дверь. Он точно знает, что это она. Спешит, чуть не теряя шлепанец, в переднюю…

   Но, на удивленье, за дверью высился рослый седобородый китаец в длиннополой, старинной одежде. На макушке его возвышалась высокая черная шапка с закругленными раскрылиями. В руке - длинный посох с суковатым загибом. Ну, точь-в-точь даосский монах, горный хейшан со старинных ксилографий.

   И как он в таком виде мог дефилировать по городским улицам? Мелькнуло в уме.

   У неожиданного гостя было румяное, не по возрасту, свежее лицо. И, главное, глаза - веселые, озорные, играющие золотыми зайчиками в раскосых щелочках век.

   На губах, сквозь усы, просвечивала лукавая усмешка. Ни дать - ни взять, вылитый Дед Мороз, он же Санта-Клаус, или кто там еще?

   - Вызывал? - по-китайски вопросил он.

   - Кого? Вас? - ответил вопросом на вопрос Сирин, недоуменно стеная плечами.

   - Да - меня! - внушительно, весомо изрек незнакомец и тюкнул посохом о пол лестничной клетки, так что гулкое, долгое эхо покатилось по пролетам и умерло где-то под лифтовой шахтой.

   - А вы кто?

   Сирин совсем оробел и на всякий случай задвинулся за дверь, наполовину прикрыв ее.

   - Кто я? Никто!

   И расхохотался. Грохот эха ударил в стены и задребезжал оконными стеклами.

   - Как - никто? Не может такого быть!

   Сирин ретировался еще больше.

   - Я - Тяо-юань, отшельник с горы Лишань! - пророкотал удивительный гость.