БЕЖ НА ОТЛИВЕ

   Дядя Вова захандрил. Было отчего. Беда в том, что Жанка, сожительница его, "наложница, лживая и ленивая", как орал тот бразилец из сериала, коварно обчистила его. До последней копеечки! Гадина подколготная. А ведь все так мило и резво развивалось. Вчера только двухнедельные получил - положенные двести грив, и вдруг на-тебе!

   Дядя Вова нынче на хорошей работе. Работает "коробком". Работа сухая, теплая, не пыльная. Всего делов-то, по подземному переходу, перед метро, туда-сюда дефилировать обвешанным рекламными щитами - на груди дяди Вовы и дяди-Вовиной спине. И все. Хотя по-честному, оно, конечно, тоже напряжно - вытопывать, как пони по кругу, целый божеский день. Ходульки-то не казенные, устают за столько часов. А дядя Вова, увы, уже не мальчик, "младые годы позади". Но зато не нудно, всегда есть с кем побазарить, перетереть про то да се... Да и зарплата хорошая, и вовремя всегда, без никаких задержек. Так, иногда - со среды на четверг. Хорошие хозяева - не хамят, не кидают. Ювелиры, культурные люди!

   На этих щитах, в которых дядя Вова затиснут вроде колбасы в бутерброде, выведено крупной буквой: "КУПЛЮ ЗОЛОТО". А пониже, помельче, как бы потише: "дорого". Да только этого золота дядя Вова и в глаза не видит - ни дорогого, ни дешевого! Он же просто "коробок", который визитки сует снующим интересующимся и отвечает на главный народный вопрос - почем грамм? Известно, почем - по семь гривен, за грамм-градус-на-одно-квадратное-мыло-рыло золотишко-то, дорогие товарищи! Как минимум! А так золота этого он и не видит, не нюхает. Вот сопли свои видит, в платке, из-под щита высунутом. Зараза, почти золотые. А золота - не, не видит, не слышит, пальцем не касается. А то на днях вон шпана, малолетки ишь наехали - гони, мол, золотишко, дяха! Так он разорался: "Какое там золото у меня, пацаночки, вы чего, и впрямь с дуба грянули? Не вишь - реклама я ходячая? И все!" Отвалили неучи немытые, и чему их только школа учит? Говорят, не шуми, дядя, мы пошутили. Шутите дальше, козлы вонючие! Шуршите пехом, паразиты... Он - посредник, посредник-бессребреник. Михал Ароныч так и сказал ему, когда на работу брал: "Вы - первое звено опосредования!" Дядя Вова расшифровал это определение по-своему. Что, во-первых, это "первое звено" вовсе золотом не звенит, а во-вторых - получку получает по средам.

   И вот она на руках, в аккурат все двести. Жанке отстегнул на харчи сколько надо, и себе приныкал остачу, чтобы накатить с Витькой да Егорычем. Полтинничек. Больше побоялся - все равно пробухаются, да и явный перебор будет. До пятницы. А в пятницу пьют и не пьяницы!

   А накануне полирнулся пивком, не сильно - три кружечки в "Тропике Рака". Без раков, но тоже хорошо. И домой приперся радостный, и спал счастливый, как заяц, у которого завтра последний день тяжелой трудовой недели.

   А наутро Жанка, кобра, еще ему сон свой рассказывала. С сияющими зенками.

   - Представляешь, Вовик, мне приснилось, что прыганула я с вышки в бассейн. Лечу и думаю, уже в воздухе, что летать-то гораздо интереснее, чем плавать! И перед водой как вывернусь и... как полетела, как взмыла ввысь! Вниз глянула, а там наша бухгалтер возле бортика плавает, и мне пальцем грозит, плавай мол давай - не сачкуй! А мне не хочется, ведь я вся в белом, в таком реглане до пят и рукава развеваются, как крылья! Эх...

   И вздохнув, примолкла. Дядя Вова глаз разлепил и пробурчал, скалясь фиксой:

   - Да, Жануля, просто картина Айвазовского или этого... Репиха!

   - Не Репиха, а Рериха, босяк неотесанный.

   Потом вскочила и пошлепала в ванну. Потом на кухню - яичницу слабала с помидорами. Шкварчало и салом пахло. Потом уже одетая села квецяться. Тут его снова в сон и погрузило. Не слышал уже, как Жанка срыла. Ведь дяде Вове на девять, да и работа рядом - отчего ж не покемарить?

   Он повалялся. Покряхтел, но поднялся. Пузырь просил поблажки. Зашумели воды, загудели трубы, знаменуя пробуждение к новой жизни. Дядя Вова с надеждой почесал щеку - не, не сойдет. Набил, наспиралил пены и намылился. Ни дать, ни взять - Санта-Клаус в штатском. Содрал, соскреб, стащил станком жесткую, седеющую щетину с отвислых за ночь щек. По ходу дядя Вова в который раз вспомнил детство - бабкино село, ритуальное заклание кабана и тот тонкий процесс, когда его уже осмолили паяльной лампой и начинают скрести, шкрябать огромным, острейшим тесаком, смоченном в воде, удаляя со шкурки все под корень, скрипя пупырышками.

   Натянув лахи - джинсы, гольф, свитер - он оптимистично вспомнил о грядущем, и в карман куртяги шасть... а бабок-то и нету. Как?! Все точно - левый нагрудный, он точно помнит, как сейчас, сюда засунул... Но заначка испарилась. Может, потерял? Нет, он вчера, снимая куртку, щупал ее, проверял. Хотя... Дядя Вова все карманы повыворачивал, но заветных пятидесяти грив как не бывало. "Жанка, сволочь, сукотина продойная, совсем совесть потеряла..." И мать, перемать, размать. Рассвирепел как носорог, да бодать некого. Так с плавящимся сердцем на работу и повалил, с ненавистью плюнув в останки задубевшей яичницы и пушечно хлопнув дверью.

   По переходу он весь день циркулировал мрачной, неприступной, грозовой тучей, и ненавидел все и всех. Только тронь - сверкнет и грохнет, да с головы до ног окатит. Толпа, явно чувствуя тугой сгусток гнева внутри дяди Вовы, почтительно огибала одинокий, покосившийся рекламой утес его фигуры, и закупкой драгметаллов в этот день интересовалась на редкость мало. А когда вечером он вернулся домой, на столе его ждал ужин.

   Сомнения насчет пропажи испарились окончательно. Подлизывается, шельма! Дядя Вова осторожно заглянул в комнату. Жанка сидела в углу дивана, с "Джейн Эйр" на коленях, уткнувшись носом в платок. Скула сверкала, явно мокрая от слез. Он ретировался на кухню - наезжать на несчастную жертву романтических сантиментов явно не хотелось - и принялся за ужин.

   Рагу было отменным и стремительно раздувало пищевод. Но это не помешало дяде Вове почувствовать, что Жанка стоит в кухонных дверях и не решается войти.

   - Где бабки, Жанна? - с тоном епископа, допрашивающего Орлеанскую Деву, прорычал он, чавкая и не оборачиваясь.

   - Какие бабки, Вовик? - парировала ответчица с деланным изумлением.

   - Сама знаешь какие - не придуривайся! Я пашу, как папа Карло, как бобик по подземке рысачу, отдаю тебе практически все, а ты последнее...

   - Хорошо, Вовик, давай по-честному. Мне ходить не в чем...

   - Как не в чем?! Шифоньер от шмотья ломится, чуть не треснет. И шкаф в передней туда же! А ей - не в чем!

   - Вовик, ты не понимаешь. Все морально устарело и вгоняет меня в депрессию. А у нас девчонки в отделе, сыкухи, одеваются будь-будь. Я себя на их фоне просто бомжихой чувствую. А я еще молода и хочу выглядеть. В общем, ты все равно с дружками все пробухаешь. До копья прозюзюкаешь ведь. А мне как раз на отрез не хватало... На, ешь сендвичи!

   - Ка-какие, блин, сендвичи!

   Жанка стащила с верхней полки пенала наполненное чем-то овальное блюдо. Сендвичами оказались бутерброды из круглых булочек, вспоротых по ватерлинии, из которых торчали языками жирные лоскуты селедки. Они словно издевались над дядей Вовой, ухмыляясь во весь свой клоунский рот.

   - А Зинка мне сварганит брючный комплект. Цвет красивый - персиковый терракот и беж на отливе. Клеш от колена, клапана на пояс, капсюли, пистоны. Жилетка "родео". Вот тут выточки, тут карманчик. Нет, наоборот, тут... Вовик, я буду просто топмодель!

   Портниха, скромно именующая себя Зина Ричи, а по-дворовому просто Зингерша, жила в соседнем подъезде. Зинку когда-то выгнали из училища швейников за роман с негром, но иглу она не бросила, и уже лет двадцать как строчит одежу у себя на дому. В прежние времена работы у нее было валом. И от перешивок она спесиво отказывалась.

   - Я вам, морды, модельер! И предпочитаю дерзать над собственным, авторским фасоном! - гордо декларировала она потолкам и стенам. Но нынче, сами знаете, кризис перепроизводства. И заказ для Зингерши стал костью редкой.

   И потому дядя Вова просто взвыл от негодования.

   - Ну на хрена, ответь мне, тебе этот индпошив? Зингерша же с тебя бабла уйму слупит. Знаю я эту выдру сладкоголосую. Таких ниток наплетет, напутает, так забьет памороки, так навешает - что не отцепишься. Вон пойди лучше в секенд - там все купишь себе, любое импортное, на любую топмандель - за бесценок, на шару практически!

   И те де, и те пе... Дядя Вова любил в своих доводах неумолимую логику.

   Жанка не в силах выносить разливающийся поток интеллигибельных резонов, взвизгнула истерично:

   - Вовочка, иди в сауну со своим секендом, понял? Задрал ты своим крохоборством! Мне хочется нормально жить! Хочется приличную вещь на себе! Да и конституция у меня, сам знаешь, специфическая!

   - Не дерзи мне, женщина, а то я тебя по харе тресну! - отреагировал дядя Вова, прейдя на рык.

   - Тресни, урка, тресни, а я Витьке стукну!

   Аргумент традиционно подействовал. Дядя Вова опустил поднятую было карающую длань. Витька Перлюк, ихний нынешний участковый, когда-то давно с Жанкой в пожарном управлении работал еще до того как в ментуру записался, и у них там шуры-муры похоже были. И Жанка, тварь такая, и впрямь могла в случае рукоприкладства подписать своего прежнего ухаря. Опять припрется жизни учить, а то и в допр запроторить может. Да главное не в этом, не в Витьке-менте дело! Просто не любил дядя Вова, как всякий нормальный мужик, с женским полом драться. А уж с супружницей и подавно. И все. Она потом всю ночь в подушку рыдает, аж в ушах булькает. А он себя подонком, избившим беззащитного ребенка, чувствует, ходит сам не свой. И как вразумлять коварное бабище? Вечная дилемма. Чем наказывать? Уйти в обиду? Тяжко. А отреагировать сразу по месту - шума много, крики эти, бой посудный. А этого дядя Вова сильно не любил. А спустить как? Не, спущать такого нельзя. Ишь, персиковый терракот и беж на отливе... Отжимаешься тут с утра до вечера, отжимаешься, и остаешься, как пацан, без копья в кармане. Хотя фигура у нее действительно специфическая. Талия узкая, а духовка ого-го. Но спущать нельзя!

   Жанка ушла в комнату, захлопывая за собой все двери.

   Дядя Вова еще долго курил, вздыхая, думы тяжкие думал и все кручинился о горькой своей доле.

   Неудобно перед ребятами. Друзья же ведь. Они ж ему и пороги подварили, и бак пропаяли, и бок отрихтовали и кузов выготовили... А он? Егорыч, хрыч хренов, да и Витька, сучара, кальмар сушеный, ни за что не поверят такому нелепому раскладу и обязательно жлобом его выставят. Он же им обещал поляну накрыть под уикэнд. "Чтоб тебе колом твой уикэнд икнулся, алкаш конченый!" Да как так можно говорить! Обидно, ведь дядя Вова вовсе никакой и не алкаш, не заливоха, как некоторые. Так, иногда посидеть с друзьями, которых знает триста лет, побазарить под качественный закусончик. А тут и не просто так, а угостить, отблагодарить за дело сделанное. Святое дело. Потом же скажет - вези к теще на праздники, перед родственничками да подругами детства выпендриваться. А тачка-то в отстое, ей триста лет в обед. Как же было не поправить?! А? А теперь, что он им скажет? Нет теперь тебе, дядя Вова, доверия. А Зинка, Зинка-то - клизма, зараза, грымза косоротая!

   Когда он наконец улегся, Жанка попыталась к нему прижаться, гюрза, всем своим похотливым телом. Но дядя Вова был неумолим. Секс в сложившейся ситуации знаменовал бы собой полное поражение духовных устоев. Жанка, не солоно хлебавши, отвернулась и засопела.

   Дядя Вова всю ночь проворочался, вздыхая да думая. Но под утро его сморило.

   Когда он очнулся, Жанки уже не было. На сковородке леденел омлет. Он накрыл его крышкой обратно. Есть совсем не хотелось. Боль и отчаянье не отпускали и по-прежнему грызли сердце дяди Вовы. Он грозно подступил к шифоньеру и резко рванул резной ключик. Шифоньер дрогнул, а зеркальная дверца издала капризный, обиженный визг.

   Прямо перед орлиным взором дяди Вовы, на шляпной полке, надуваясь боками, светлел сверток. Дядя Вова стащил его вниз и швырнул на незастланное брачное ложе как презренную изменщицу. Оберточная бумага - желтая, испещренная логотипами "промис" - расхристалась, выплескивая на постельный прибой содержание пакета. Так и есть - чистый, теплый, бархатный, нежно персиковый терракот, отливающий бежевым. Дядя Вова кровожадно оскалился и впился в него коршуном.

   Но вдруг из кухни до его слуха донесся до боли знакомый звук, чрезвычайно удививший его. Дядя Вова насторожился. Спутать невозможно, это был грохот закрывшейся крышки мусоропровода!

   Дело в том, что их дом сталинский - пятидесятых годов, из серого кирпича, с рельефным карнизом и высокими потолками, всегда вызывавшим острую зависть у жителей хрущевок и брежневок. Но главный отличительный бзик этого здания заключался в том, что в каждой квартире, на каждой кухне - наличествовал индивидуальный, персональный, отдельный вывод в мусоропровод! Правда удобство это уже лет десять как кануло в лету, с тех пор как дворники перестали уставлять дворы помятыми бачками с мусором, вытаскивая их из подвалов. На смену им пришли похожие на луноходы колесные контейнеры для автопогрузки. Институт мусорных ведер в квартирах их дома был торжественно реставрирован.

   Но давно не пользованный люк на кухне прогремел. Он это ясно слышал. Вдобавок донесся и пластмассовый стук опрокинутого ведра. Что за хренотень? Воры?! Дядя Вова, покрываясь холодной испариной, как был, с отрезом в руках, прокрался на цыпочках через коридор к кухонной двери и... обомлел. Опешил от изумления. Ибо посреди кухни среди разбросанной яичной скорлупы и картофельной шелухи высилось нечто, не подающееся идентификации, и пялило на дядю Вову свои выпученные зенки, светящиеся сиреневым светом. Эдакое губошлепое ухлопище ростом чуть пониже табуретки. Пушистое, покрытое прямым, длинным ворсом, навроде нутрии. В форме варежки, вывернутой мехом наружу. Зверь - не зверь, потому что ничего подобного дядя Вова ни в природе, ни по телику не встречал. Хотя оно и напоминало Чебурашку из мультика или этого прикольного американского пришельца Альфа. Но то - куклы, а это явно живое. А может это белка? Дядя Вова потер пальцами прикрытые глаза, щепотью к переносице. Потом открыл их. Но видение не исчезло.

   - Здравствуйте, Владимир Сергеич! - проскрипело оно вдруг вполне человеческим голосом.

   - Здрасьте! - автоматически кивнул дядя Вова, но при этом глаза его на лоб полезли и, похоже, затормозили только на залысинах. Горло стиснул спазм, опустившийся в грудь икотой.

   - Ты, ты-ык к-кто-о? И-ы-ынопланетянин?

   - Нет, Владимир Сергеич, я не инопланетянин, я - землянин, как и вы!

   - А-а-а-а! - понимающе протянул дядя Вова, но рта не закрыл.

   - Успокойтесь, я - землянин, землянин, то есть житель планеты Земля. Вдобавок, выражаясь языком людей, я - гражданин этой страны, житель этого города, и даже жилец вашей квартиры!

   - Это как это? - в груди дяди Вовы шевельнулся автоматический протест.

   - Просто я - барабашка, домовой... Ну, в общем, дух квартиры номер сорок два, то есть вашей. По стояку - седьмой уровень, налево.

   - А-а-а-а!

   - Да вы не переживайте, я не один такой. У каждой квартиры вашего подъезда есть свой дух, у всех четырнадцати.

   Дядя Вова начал привыкать, убеждая себя, что его вовсе не глючит. Белка так конкретно не косит, это точно. Егорыч, хрыч хренов, житухой пожмаканный, и в ЛТП залетавший в былые времена, как-то доподлинно описывал все прелести этого состояния, как и после чего оно накатывает... Трясучка там всякая, жар в голове. Что-то не очень похоже. Да и откуда ей, этой белке, взяться? Ведь дядя Вова точно человек не много пьющий, какие бы инсинуации не возводила на него супружница.

   - А что, у Зинки-Зингерши такая чума на хате тоже есть? - поинтересовался дядя Вова.

   Барабашка нисколько не обиделся.

   - Нет, в вашем доме только у жильцов вашего подъезда!

   - Это почему ж такая дискриминация? - резонно недоумевал жилец третьего подъезда.

   - Да дело в том, что ваш дом построили на месте геоэнергетического разлома, на сходе потоков различной частоты, порождающих особые вибрации. Это место всегда было священным, еще в дохристианские времена. Здесь дуб стоял. Под ним - жертвенник находился и капище. И дух дуба разделялся, как русло реки с притоками, на духов ветвей и веток, веточек и листочков... И каждой ветви поклонялся свой род, а каждой ветке - семья.

   - Боже, бред какой! Ну ты и гонишь, брат, ботанику!