Абдулла - и опять Абдулла, ради Сафи, - вот и все, больше незапланированных отлучек с борта "Ра" в прошлом году не было. Хорошо, если бы и теперь Жорж остался исключением.

   Тур, видимо, крепко озаботился. На другой день во время обеда он вновь завел разговор о прыжке Жоржа и снова выразил надежду, что такое более никогда не повторится. Кроме того, он заметил, что "служба" спасения упавших за борт у нас не на высоте, никто не знает, как в эти минуты нужно действовать.

   Тут слова попросил Норман, признанный морской волк.

   Он начал издалека: напомнил, как он сам на больших кораблях был свидетелем падения людей за борт, и принялся было не спеша рассказывать по порядку, но мы в один голос закричали, что все это слышали неоднократно в прошлом году и знаем, что на памяти Нормана четыре происшествия и лишь одно из них закончилось счастливо.

   - Хорошо, - невозмутимо согласился Норман. - Тогда я расскажу о том, каков должен быть порядок. Первое... - он сделал паузу. - Первое - никакой паники.

   Жорж довольно хмыкнул.

   - Второе... - Норман вновь сделал паузу.

   - ...выбросить за борт спасательный круг, - подсказал Жорж.

   - Нет, - сказал Норман назидательно. - Второе - вахтенный должен оповестить всех, что человек упал за борт!

   - Сомневаюсь, что кто-либо станет держать это в тайне, - пробурчал Тур себе под нос, и мы разразились хохотом.

   Мы вели себя, каюсь, словно мальчишки на скучном уроке, однако Норман, к его чести, не обращал на нашу неуместную веселость внимания, он был серьезен и пункт за пунктом излагал программу, принятую для таких ситуации на парусных судах:

   1. Вахтенный кричит: "Человек за бортом!"

   2. Вахтенный ставит лодку против ветра.

   3. Вахтенный следит за упавшим не отрываясь (Норман очень выразительно показал, как надо следить, вытаращил глаза и закрутил головой во все стороны).

   4. Остальные должны спасать - бросить круг, спустить надувную лодку и так далее.

   Лично для меня последствия этого семинара оказались довольно беспокойными. Часа два я возился со спасательным кругом, удлинял веревку - все по милости Жоржа!

   Что касается мачты, героически спасенной им, то идея создания волнореза в процессе - и в результате - описанных событий как-то незаметно увяла, и опять идут нескончаемые споры. Тур твердит, что выбрасывать плавучий материал - сущий идиотизм (между тем я убежден, что он был бы втайне рад, если бы мачта уплыла и тем избавила его от хлопот). Предлагаются самые невероятные проекты, но она и по сей день лежит на палубе ненужным балластом.

   Жорж споткнулся об нее и выругался:

   - Столько огорчений из-за тебя, дуры!

   Норман, Тур, Мадани заняты парусом... Не гротом, а запасным, маленьким, - Норман дважды пробовал приспособить его на носу, как бы кливером, но ничего не вышло, ветер загораживало гротом, тогда решили поднять его на грот-мачту...

   Там, где два, вполне может быть и третий, как в прошлом году. Норман загорелся: "Поставим, где наш косой?" Косой парус, привязанный к борту и мостику, несколько дней уже служил защитой от волн. "Идея! - сказал Сантьяго. - Заменим его куском брезента!" Так мы и сделали, и к вечеру над нами было три паруса, вооружение "Ра" стало максимальным.

   За кормой появилась акула, думаю, все та же, она сопровождает нас уже давно, из породы серых, довольно большая - метра три-четыре.

Единоборство с парусом всегда опасно и выиграть его непросто

   Следующий день был удачным, прошли 57 миль, светило солнышко, но вдруг стало пасмурно и Тур, стоявший на вахте, сказал, что, вероятно, будет шторм. Мы принялись убирать с палубы лишнее, увязывать багажник на крыше, а Тур и Норман пытались продеть веревки в средние серьги большого паруса. Эти серьги метрах в четырех над палубой, весьма сложно до них дотянуться, но Тур соорудил нечто вроде крюка, взобрался на мачту и, откинувшись, держась одной рукой, зацепил-таки парус за ушко, и тут уже нам всем нашлась работа: объединенными усилиями подтащили парус к мачте и Норман, вися по-цирковому, вдел канат сперва в одну серьгу, затем в другую.

   Эта дополнительная страховка предпринята на случай, если придется убирать парус, - Тур опасается, что намокший парус рухнет всей тяжестью на наш соломенный нос и поломает его.

   Готовились капитально, а шторм разменялся на мелочь: небольшой дождик, часа через два опять дождик, и все. Нельзя сказать, что это нас огорчило и разочаровало.

   Утром того же дня состоялся мой первый радиоразговор с Ленинградом, если считать это разговором, конечно, - я слышал превосходно, а меня - отвратительно, ни слова не разбирали. Было тем обиднее, что передо мной Норман долго совещался с Крисом Бокели, потом диктовал длиннющий репортаж Тура, и связь держалась прилично, а мне не повезло.

   Вообще в этом году радиоконтакты гораздо реже и хуже. Одна надежда на Ивон - она обещала посылать всем нашим родственникам письма с подробной, насколько это в ее возможностях, информацией о плавании "Ра".

   Стало еще теплее; о куртке, джинсах и тапочках вспоминаю лишь ночью, когда собираюсь на вахту, так как на мостике ветрено. Седьмого июня народилась новая луна, она тонкая и изящная, окруженная звездами, и появляется рано, часов в девятнадцать, когда еще светло.

   Кстати, мы давно не переводили часы, живем не по местному, а кто его знает по какому времени, темнота наступает около 21.30, а рассвет - в 6.30-7.00. Решено пока что стрелки не трогать, не сбиваться с привычного ритма.

   С луной веселее, океан не кажется таким суровым и чуждым. Странно, что я мог раньше луну не любить, она навевала тоску, особенно в детстве, зимой, в лесу, а здесь наоборот: спрячется в тучу - и сразу тоскливо.

   На корабле введен новый питьевой режим. Провиантмейстер Сантьяго обследовал кувшины с водой, рассчитал наш расход и пришел к выводу, что если не подожмемся, то через двадцать дней останемся на бобах. Теперь решено: по литру на сутки в индивидуальную фляжку и по два литра на каждую из трех общих трапез, итого 1ґ8+2ґ3=14. Четырнадцать литров в день на всех, и точка, и пить из кувшина, который на кухне, запрещено.

   Сантьяго перестарался, для вящей экономии смешал в кухонном кувшине пресную воду с морской, это сочетание и в супе, и в чае преотвратительно, у меня разболелся желудок, и опять я дня два-три не брался за перо, дневник лежал заброшенный, а записывать было что, хотя бы цифры суточных переходов, - восемьдесят миль в день! Мы летели, как на крыльях, уже почти половина пути до Барбадоса была пройдена, и на карте линия нашего курса выглядела прямой как стрела.

   Мы никогда не шли так на "Ра-1".

   От недугов своих я врачевался трудотерапией, укрепляя брезентовую стенку слева на корме, а то там волнам раздолье. Плохо, что веревки у нас нынче в цене, раньше их расходовали как хотели, а теперь побираемся, связываем обрывки или расплетаем толстые, чтобы получить несколько тонких.

   Позавчера Тур, самый чуткий к запахам, объявил, что по левому борту между хижиной и мостиком чем-то пахнет. Вскоре он уточнил: пахнет газом, это нас встревожило, в прошлом году у нас была утечка. Проверили баллоны с газом - ничего. Сантьяго лично обнюхал рундук-завалинку - ничего. Но запах есть, и теперь мы все его ощущаем, несет гнилью, особенно это чувствуется, когда волна перехлестывает через борт и устремляется под хижину.

   Сегодня Тур, Норман и Карло решили обревизовать кувшин с яйцами - и разбили его, потеряна добрая сотня яиц - черт с ними, неважно, деликатес, обойдемся макаронами и овсянкой. Тем более, что сравнительно скоро, в конце июня, мы встретимся с киносъемочной яхтой, и тогда будет у нас вдоволь и яиц, и фруктов, и воды.

   Сменю-ка я тему и расскажу поподробнее о нашем зверинце.

   Итак, первый наш пассажир - селезень Синдбад-Мореход. Ночью он спит в корзинке-люльке, подвешенной на носу, днем важно расхаживает по палубе. Он весьма серьезен, сердит, до сих пор к нам не привык и недовольно крякает, когда кто-либо подходит слишком близко.

   Голубь Юби тоже до сих пор с нами, живет на крыше хижины, там Жорж приспособил для него домик из картона, но Юби предпочитает сидеть на свежем воздухе и залезает в домик только в случае дождя. Иногда он взлетает, делает круг над кораблем и возвращается обратно.

Обезьянку Сафи заинтересовал папирусный спасательным круг

   И наконец, четвероногая-четверорукая Сафи, заядлая путешественница, единственная, пожалуй, из нас, кому на борту вольготнее, чем на суше.

   День ее начинается с того, что ее умывают и переодевают в свежие штанишки, этим занимается обер-камердинер Жорж, а гофкухмейстер Карло уже стоит наготове с куском печенья, затем министр этикета Сантьяго привязывает высокородную даму на длинной цепочке к мостику, и Сафи берется за дело. Главная задача - стянуть, что плохо лежит, тетрадь, каран даш, лекарство, бинт и так далее, и все в рот. За сегодняшнее утро, например, она успела попортить блокнот с записями курса и утащить зубную щетку.

   Далее, ей очень нравится прыгать с крыши хижины на ванты и на треугольный парус, который, прогибаясь под ветром, образует - словно специально для Сафи - удобный гамак. К сожалению, это не всегда возможно, только если люди отпустят цепочку на полную длину, тогда сальто и кульбиты следуют один за другим; попутно можно поинтересоваться и прической Тура, и карманом Юрия, и багажом на крыше, а прикрикнут и шлепнут - не беда, в ответ полагается фыркнуть и скорчить гримасу.

   Сафи необчайно любопытна. Когда кто-нибудь из нас облачается в гидрокостюм, она повизгивает от страха, наблюдая, как человек превращается в непонятное черное чудище, но все-таки ползет к борту вслед за прыгнувшим, заглянуть, как он там, среди ужасных рыб, в ужасной воде, - визжит, а ползет, готовая тут же ринуться наутек и опять вернуться.

"Попалась проказница!"

   Она любит общество. Толчется обязательно в самых тесных, в самых людных местах, и если, например, опускают в воду весло, то Сафи тут как тут, а если я вшиваю веревку в парус, то Сафи прыгает вокруг, норовя попасть под иглу.

   С наступлением сумерек Жорж сажает ее в специальный ящик с поддоном, подвешенный под потолком хижины. В этом ящике она и спит вместе со своей любимицей, смешной и неуклюжей резиновой лягушкой.

   Ивон говорила мне, что она предлагала Сафи множество игрушек, но Сафи либо бросала их, либо ломала, а эту вот полюбила, обращается с ней бережно, как с ребенком, и уносит в свой ящик, нежно прижимая ее к груди.

Похоже, Сафи облюбовала для новое жилище

   Однажды после ленча я отстегнул Сафи от цепочки и, привязав длинный шкерт к ее поясному ремню, пустил гулять по палубе. Сафи резвилась на вантах, бегала по крыше хижины и по мостику, а Кей умиленно снимал это на пленку. Потом я забрался с ней на мачту, потом мы пустили ее на нос, где блаженствовал Синдбад, и Сафи его немного пощипала.

   Внезапно веревка развязалась, и обезьяна обрела свободу!

   Она пулей взлетела по канату на верхушку мачты и уселась там, весьма собой довольная.

   Мы замерли от страха, представив себе, что будет с Туром, если Сафи упадет за борт. А Тур уже все заметил, он кричал нам: "Сафи на воле!" Мы приманивали ее фруктами, орехами, конфетами, но ничто не помогало. Она сидела наверху и, видимо, не собиралась спускаться. Тогда Сантьяго принес лягушку. Увидев ее и услышав ее жалобный писк, Сафи мгновенно слезла вниз и стала отбирать у "мучителя" свою любимицу. На том обезьянья самоволка и кончилась.

   Иногда по вечерам Тур берет ее на руки, и Сафи блаженствует, ворошит волосы у него на груди, снимает с них очень ловко и забавно кристаллики соли и лакомится. Что еще? Да, изредка мы устраиваем ей купание. Вначале она сердится, зато после - счастлива и любовно поглаживает свой ставший пушистым мех.

   Сейчас она сидит на рукоятке рулевого весла (о рукоять эту каждый вахтенный, всходя на мостик, непременно ударяется головой, и поэтому пришлось обмотать дерево ватой) и верещит - просто так, а может, чувствует, что я пишу о ней?

Кей укрепляет весло в уключене

   Пора закругляться, у Сантьяго опять идея, они с Норманом таскают вдоль палубы охапки папируса и буркают, проходя мимо: "Осторожно, литературный салон!" Однако я еще поиспытываю чуть-чуть их терпение, мне хочется, пока не забыл, объяснить, почему любое дело на "Ра" движется медленно.

   После первого плавания меня часто спрашивали друзья, куда девалось время, ведь невозможно весь день работать. А я отвечал, что от зари до зари мы были заняты, и не грешил против истины. Во-первых, не менее четырех часов уходит на вахты. Три часа тратим на еду, восемь - десять часов - на сон. Казалось бы, все равно остается семь часов, куда они деваются? Я пытался проследить. Разумеется, некую часть их мы теряем попусту, на праздные разговоры, но болтовня, как правило, начинается с наступлением темноты, когда без особой нужды работать не будешь. А светлая половина суток, чем она заполнена?

   Вот, к примеру, сегодня я потратил четыре часа, чтобы привязать на корме брезент. Задача в принципе простая, но ведь сперва нужно брезент приготовить, найти веревки, подобрать их по длине, обрезать, обмотать концы липкой лентой, и вес это на непрерывно качающейся, ускользающей из-под ног палубе, заливаемой к тому же водой, и если ты, например, пользуешься ножом, то его нужно не только взять умеючи, но и умеючи положить обратно, не просто рядом - он исчезнет, его смоет, - а укрепить, воткнуть во что-либо. Даже эта писанина отнимает здесь в три-четыре раза больше времени, чем на суше. Прежде чем занести несколько строчек в дневник, необходимо устроиться, найти удобное место, установить - если ночь - керосиновую лампу, причем ее тоже надо привязать, чтобы не свалилась.

Шьем... Шьем... Шьем новый парус.

   Вдобавок ко всему, не всегда мы полны сил и энергии. Вернее, почти всегда не полны - одолевает вялость, сонливость, возможно, это следствие качки, скорее же, непрерывно меняющегося биоритма, неполноценного отдыха, постоянного нервного напряжения.

   Любопытна в данной связи эволюция наших переживаний, вызванных мужским одиночеством.

   Сперва мы демонстративно кляли его на каждом шагу на все лады.

   Затем наступила полоса бесконечных бесед о женах, о любимых - бесед идиллических и порой сентиментальных.

   Но и это была не тоска, а лишь ее преддверие.

   Позже мы замолчали. Словно не сговариваясь, запретили себе касаться этих тем...