Наши поступки объективно определены присущими каждому из нас генетическими задатками и условиями воспитания. И это способно породить субъективное чувство полнейшей безответственности, продиктованной убеждением, что за мои поступки отвечаю не я, но мои воспитатели, сформировавшая меня "среда". Длительная эволюция, а затем процесс исторического развития социального человека должны были "спрятать" от сознания субъекта определенные стадии организации его поведения подобно тому, как столь же необходимо было исключить вмешательство сознания в первоначальные этапы творчества. Именно субъективное чувство личной свободы выбора (который в действительности определен всем предшествующим воспитанием) побуждает человека вновь и вновь спросить себя: а прав ли я, поступая таким образом? О важности воспитать в человеке способности всесторонне анализировать свои поступки хорошо написали супруги Л. и Б. Никитины: "Мы стремимся воспитать ребенка так, чтобы в сложных случаях он научился действовать не из страха или какой-то выгоды, не по принципу "наших бьют!" и не потому, что "хочу, чтобы было по-моему!", а по справедливости. Чтобы умел оценить каждую ситуацию, решить, кто прав, кто виноват, на чьей стороне выступить".

   Развитие науки не разрешило мнимое противоречие между детерминизмом (причинной обусловленностью) поведения и свободой выбора, а сняло эту проблему как неправомерно поставленную. Надо только помнить, что сама обусловленность человеческих поступков носит не абсолютно жесткий, но вероятностный характер, поскольку выбор зависит от большего или меньшего диапазона вариантов, подлежащих отбору. Поясним сказанное примером. Если я выбираю только между вариантами А и В, то я исходно не могу выбрать наилучший вариант С просто потому, что этот вариант мне неизвестен, не припоминается, не подсказан опытом или воображением. Следовательно, в практике воспитания надо формировать не только критерии отбора, но и запас возможных вариантов поступка, склонность к всестороннему рассмотрению сложившейся ситуации, различных последствий того или иного решения.

   Вместе с тем способность к самоанализу может обернуться и рефлексией, бесконечным перебиранием доводов "за" и "против". Для такого рассудочного анализа очень часто просто не хватает времени. И тогда потребность, устойчиво доминирующая в структуре данной личности, диктует не требующее доказательство, интуитивное решение, которое воспринимается субъектом как "веление совести", "зов сердца", "внутренний судья".

   Представления о свободе воли и свободе выбора как феноменах, противоречащих безусловной зависимости поступков человека от его природных задатков и (в решающей мере) от условий воспитания, давно уже несовместимы с научным подходом к анализу человеческого поведения. Вместе с тем чрезвычайно важным и объективно существующим моментом организации поведения являются субъективно ощутимая свобода выбора, чувство личной ответственности за поступок, способствующие более всестороннему и обстоятельному анализу его возможных последствий. Эта столь полезная и жизненно необходимая иллюзия обеспечивается специальным механизмом, частично скрывающим от сознания субъекта его истинные мотивы. И хотя, по утверждению Л. Фейербаха, "я упрекаю себя только в том, в чем упрекает меня другой", и хотя совесть есть лишь "память общества, усвояемая отдельным лицом" (Л. Толстой), "презирать суд людей нетрудно: презирать суд собственный невозможно" (А. С. Пушкин).

   Совесть - исторически изменчивая и социально детерминированная норма удовлетворения потребности "для других", присущая данному конкретному человеку. "Угрызения совести" - отрицательная эмоция, связанная с неудовлетворением этой потребности. Если субъект терпит неудачу в достижении какой-либо эгоистической цели "для себя", будь то вещь, карьера и т.п., он может испытывать досаду, огорчение, злость, зависть и т.д., но совесть здесь ни при чем. Если же оказалась не удовлетворена потребность "для других", если я подвел, обманул, получил что-то для себя за счет другого, может возникнуть (к сожалению, не всегда!) отрицательная эмоция, которую мы называем "угрызениями совести", "чувством вины" и т.п. Становится ясно, что совесть есть не формальное знание норм, а присущая личности потребность следовать этим нормам. Путь к формированию совести лежит через формирование развитой потребности "для других", через способность к сочувствию и сопереживанию. Об этом много раз говорил В. А. Сухомлинский: "Искусство облагораживания ребенка и подростка высшими чувствами и переживаниями является искусством сопереживания".

   Механизм совести освобождает поведение от непосредственных сиюминутных регулирующих воздействий социального окружения, переносит эти воздействия как бы вовнутрь объекта. "Когда никто не увидит и никто не узнает, - писал В. Г. Короленко, - а я все-таки не сделаю, - вот что такое совесть". Необходимо подчеркнуть, что совесть - это отнюдь не память о возможном наказании или предстоящем вознаграждении за поступок, и об этом тоже как раз говорил Сухомлинский: "...очень важно, чтобы положительная общественная оценка достоинств личности выражалась не в премиях, наградах и т.п., не сравнением достоинств одного с недостатками другого. Такая оценка вместо коллективизма воспитывает детский карьеризм, опасный тем, что он таит в себе духовный заряд на всю жизнь: из маленького карьериста вырастает большой негодяй". Кнут и пряник могут научить способам избежания кнута и кратчайшему пути к добыванию пряника, но совести они не сформируют.

   Ограниченность наших знаний обо всей сложности и всем многообразии присущих человеку потребностей подчас приводит к поверхностному суждению об истинных причинах того или иного поступка. Как часто, встретившись, скажем, с подростком, который без всякого видимого повода ударил случайно встретившегося прохожего, мы склонны рассуждать о "безмотивной агрессивности". Но эта агрессивность "безмотивна" только для нас. На самом деле здесь нередко кроется уродливо деформированная потребность утвердить или повысить свой групповой ранг среди сверстников, поднять свой престиж в глазах неформального лидера микросоциальной группы.

   Столь же упорно мы "призываем" воспитывать "потребность в труде". Но труд - лишь средство удовлетворения тех или иных потребностей. Трудится в поте лица своего и стяжатель, одержимый жаждой накопительства. От мотивов труда зависит его социальная и личностная ценность. Для того чтобы деятельность приносила человеку радость и удовлетворение в процессе ее осуществления до получения конечного материального результата и социального одобрения, должны быть соблюдены два условия: субъект должен обладать достаточно высокой квалификацией, и эта деятельность должна содержать в себе элементы познания и творчества.

   Только квалифицированный труд способен стать деятельностью "для других". Такой деятельностью не может, скажем, быть труд малограмотного врача, какими бы человеколюбивыми мотивами он искренне не вдохновлялся. С другой стороны, только познавательно-творческое начало превращает труд в самоосуществление индивида, в самореализацию его способностей и задатков. Поэтому именно квалификация и творчество должны быть предметом забот воспитателя для того, чтобы труд действительно превратился в первейшую жизненную потребность, о которой говорили классики марксизма.

   Здесь мы встречаемся с подлинно диалектическим взаимодействием сознания и сферы потребностей, которые лишь частично и далеко не в полной мере осознаются субъектом. Бессмысленно апеллировать к сознанию, призывая воспитуемого поступать хорошо и не поступать плохо. На этом пути терпели крах все утописты прошлого, а в наши дни обнаруживается столь малая эффективность, например, антиалкогольной пропаганды. Вместе с тем именно сознание человека представляет единственный реальный путь к сфере его потребностей, с тем чтобы они формировались в интересах общества и гармонического развития личности. Удовлетворение социально ценных потребностей вызовет положительные эмоции, которые обязательно повлекут за собой обратное усиливающее влияние на породившие их потребности. В сущности, так и поступают все талантливые воспитатели от Макаренко и Сухомлинского до энтузиастов - организаторов летних трудовых лагерей и военно-спортивных игр. Не проповедями оперируют они, не разъяснениями типа "что такое хорошо и что такое плохо", а вовлечением подростков в богатую впечатлениями, романтическую по форме и общественно ценную по содержанию деятельность, привлекательную самим процессом ее осуществления, где самое обыденное, трудное и прозаическое становится источником положительных эмоций, в том числе радостного "преодоления себя", успехов собственной воли.

   Дальнейшее изучение сферы под- и сверхсознания чрезвычайно важно для понимания истоков нервно-психических заболеваний. Фрейд был первым, кто открыл роль неосознаваемого психического в невротических заболеваниях человека. Это открытие легло в основу специального метода лечения - психоанализа, когда врач в беседе с больным вскрывает неизвестную больному психологическую причину его болезненного состояния. На важность такого рода анализа указывал И. П. Павлов: "...надлежит отыскать вместе с больным или помимо его, или даже при его сопротивлении, среди хаоса жизненных отношений те разом или медленно действовавшие условия или обстоятельства, с которыми может быть с правом связано происхождение болезненного отклонения, происхождение невроза".

   Но, по Фрейду, привести к неврозу мог только конфликт между биологическими инстинктами ("Оно") и социальной цензурой "Сверх-Я". Непереносимый для сознающего "Я" конфликт вытесняется в подсознание и образует ядро невроза, невидимо тлеющий очаг патологического процесса. Такой трактовки механизма невротических заболеваний сегодня уже недостаточно.

   Например, психологам и врачам известны две разновидности хронического отрицательного эмоционального состояния. В первом случае человек ощущает постоянное неприятное напряжение, раздражительность, приступы безотчетной тоски, неудовлетворенность собой. Если это состояние (его называют фрустрацией) переходит в болезнь, оно может обернуться депрессией тоски, когда человек страдает от пустоты, бесцельности и безрадостности жизни. Во втором случае субъект испытывает хроническую тревожность, ощущение какой-то неясной угрозы, нависшей над ним беды, хотя видимых причин для подобных опасений у него нет. В клинике похожее состояние характерно для депрессии тревоги. Каковы происхождение, внутренний механизм этих двух в равной мере неприятных, но отличающихся друг от друга явлений?

   Можно предположить, что в первом случае мы имеем дело с хроническим неудовлетворением потребностей роста, развития в широком смысле этих понятий. Во втором - с неудовлетворенностью потребности сохранения уже имеющегося, уже достигнутого субъектом. Тревожность - это страх перед возможной неудачей. Фрустрация - огорчение в связи с отсутствием успехов.

   Кстати, депрессии редко возникают в связи с неудовлетворенностью биологических и даже социальных потребностей. Как правило, депрессия оказывается следствием неудовлетворения потребностей высшего, идеального типа. Не разлука с близким человеком сама по себе, не крах карьеры или служебная неудача, а крушение веры в ценности, которые казались незыблемыми, утрата смысла своего существования порождают глубокое отчаяние и отказ от поисков выхода из создавшейся ситуации. Ясно, что схема конфликта между биологическими влечениями и общественными запретами здесь уже не работает. Многие разновидности депрессий можно рассматривать в качестве "болезни сверхсознания", подобно тому как истерия долгое время была классическим примером "болезни подсознания".

   Болезненные состояния, затрагивающие деятельность под- сверхсознания, требуют существенно различных методов психотерапии. Если в случае подсознательного конфликта успех лечения во многом зависит от осознания этого конфликта (психоанализ), то осознание причин депрессии эту депрессию не устранит. Здесь необходима переориентация личности на систему новых ценностей взамен утраченных и всемерное вовлечение субъекта в действенную борьбу за достижение новых целей.

   Осуществляя свою "пробную экскурсию физиолога в область психиатрии", И. П. Павлов пользовался такими понятиями, как "кора головного мозга" и "подкорка" (то есть совокупность мозговых образований, расположенных ниже коры), такими категориями, как первая (образная) и вторая (речевая) сигнальные системы. Сегодня мы знаем гораздо больше и о коре, и о подкорке. Сегодня мы знаем, что речь и основанное на ней отвлеченное мышление преимущественно связаны с левым (у правшей) полушарием головного мозга, а оперирование чувственно непосредственными, конкретными образами - с правым полушарием. Согласно результатам, полученным в нашей лаборатории, и анализу сведений, имеющихся в научной литературе, четыре отдела мозга играют ведущую роль в определении стратегии и тактики поведения. Удалось показать, что выделение потребности, подлежащей первоочередному удовлетворению, производит система мозговых структур, включающая два основных отдела - гипоталамус и миндалину. Гипоталамус ориентирует поведение в пользу наиболее актуальной доминирующей потребности, а миндалина обеспечивает учет других, одновременно существующих мотивов, которые недопустимо полностью игнорировать.

   Оценку возможности (вероятности) удовлетворения потребностей в данный момент и в данной обстановке производит другая система, где главную роль играют передние (лобные) отделы коры и гиппокамп. Для коры важны сигналы высоковероятных событий, в то время как гиппокамп поддерживает реакции и на те сигналы, вероятность подкрепления которых жизненно важными воздействиями невелика.

   Посмотрим теперь, что произойдет, если нормальное функционирование этих четырех мозговых структур будет нарушено болезнью вследствие хронического истощения нервной системы, психической травмы, длительного перенапряжения высшей нервной деятельности каким-либо трудноразрешимым конфликтом.

   Усиленная активность гиппокампа обернется, по-видимому, состоянием хронической тревоги, когда любое изменение внешней среды будет восприниматься, как сигнал какой-то неясной грозящей субъекту опасности. Нарушение функций миндалины затруднит выделение доминирующей потребности. В результате человек оказывается не в силах сделать выбор между конкурирующими мотивами. Крайняя нерешительность, бесконечные колебания, стремление логически оправдать свою пассивность - таковы вероятные симптомы этого дефекта. Болезненное преобладание гипоталамуса, напротив, придает актуальной для данной личности потребности неоправданную императивность, эгоистическое навязывание окружающим своих ни с чем не считающихся интересов. В механизме навязчивых действий и мыслей важную роль, вероятно, играет нарушенное функционирование передних отделов новой коры.

   Возникает вопрос: не определяют ли эти варианты патологически измененного взаимодействия четырех "стратегических" структур те основные разновидности неврозов, которые давно были выделены клинической практикой? Мы имеем в виду истерию, психастению, неврастению и невроз навязчивых состояний. Более того, не лежат ли нормальные индивидуальные особенности функционирования тех же самых структур в основе типов нервной системы, описанных еще Гиппократом и подтвержденных экспериментами Павлова? Разве меланхолик (слабый тип, по терминологии Павлова) не склонен к нерешительности, тревоге, боязливости при обостренной чувствительности к малозначным сигналам? Разве холерик (сильный, безудержный тип) не одержим стремлением к удовлетворению доминирующей потребности, мало считающейся с одновременно существующими мотивами? А флегматик (сильный, уравновешенный, инертный тип), чью активность могут пробудить только сигналы очень важных и высоковероятных событий? А сангвиник, с его склонностью к положительным эмоциям, высокой любознательностью и пренебрежением к неудачам?

   Разумеется, эти вопросы пока не имеют экспериментально обоснованных ответов. Мы перечислили их в самом конце статьи, чтобы лишний раз подчеркнуть, как мало еще проникла научная мысль в область неосознаваемого психического. Но эта мысль неутомима и бесстрашна. Подобно тому как наши коллеги опускаются все дальше в глубины океана и штурмуют космическую высоту, исследователи мозга ведут поиск в труднодоступных сферах под- и сверхсознания, осуществляя тем самым завет древних писателей: "Познай самого себя".

   В последние годы я много писал о феноменах межполушарной асимметрии человеческого мозга. Хочу напомнить читателю, что СК-наука, в основе которой лежат мои личные 40-летние наблюдения над психикой и поведением людей в гипнозе и СК, считает что у человека следует выделять не сознание и бессознательное, а совершенно другое.

   Мною установлено, что у каждого человека есть, как минимум, 5 основных режимов психофизиологической работы мозга: левополушарный (словесный), правополушарный (чувственно-образный), трансовый, просоночный и патологический. В каждом из этих режимов работы мозга задействованы как поверхностные структуры мозга, так и глубинные, но все же работа мозга в каждом из этих режимов принципиально отличается. Мое открытие привело к утверждению, что человека вообще нельзя рассматривать как единую личность, и каждый здоровый человек является носителем, как минимум 4 совершенно разных и отдельных личностей. Это надо понимать так, что в каждом из нас находится 4 самостоятельных существа: Бог, животное, СК-человек и Дьявол...

   Идут десятилетия. Мои работы в области гипнологии современникам непонятны, поэтому буду ждать будущих поколений, которые смогут выделить из природы человека какую-либо одну из пяти составляющих и исследовать ее научными методами 21 века. В любом случае мои современники еще очень далеки от истинных представлений о психике и природе человека и слишком упрощенно делят ее пока на сознательную и бессознательную, что совершенно неправильно. Я думаю, что на изучение только одной, например, левополушарной составляющей уйдут десятки лет. Ведь если мы разберемся в левом полушарии человеческого мозга, то мы сможем ответить на самый главный вопрос Бытия, что есть Бог, что есть Разумная Вселенная и как это связано с природой человека.

   Ну а что касается феноменологии трансовой личности, то на ее изучение уже потрачены десятилетия, и думаю, что нужны еще, как минимум, сотни лет. Ну а что касается остальных личностей в человеке, то к их изучению наука еще не приступала...